Владимир Черносвитов - «Мелкое» дело Страница 2

Ни стола, ни лампы, освещающей допрашиваемого, ни вечернего городского шума за окном, ни даже самого кабинета — ничего этого, когда-то привычного, сейчас не было; землянка, вырытая в железнодорожной насыпи, вместо стола — ящик из-под боеприпасов, вместо стульев — обычные земляные диванчики, застланные плащ-палатками. По ту сторону такой же плащ-палатки, заменявшей дверь, слышны покашливание и шаги автоматчика.

За импровизированным столом сидит военный следователь капитан Сидоренко и смотрит на молодого мужчину в гимнастёрке без погон: лоникшая, бессильная фигура, открытое симпатичное лицо, тусклые, полные внутренней боли и стыда глаза.

— Фамилия?

— Петров, товарищ капитан.

— Имя и отчество?

— Леонид Иванович.

— Звание?

— Лейтенант.

— Я следователь. Прошу сесть. Воя там ящик снарядный. Рассказывайте: что и как у вас произошло.

Подследственный сел, взялся обеими руками за голову и, облокотившись на колени, застыл в такой позе на какую-то долю минуты. Потом встряхнул, головой, выпрямился и, вздохнув, начал:

— Это было, товарищ капитан, вчера…

— Гражданин капитан, — поправил его Сидоренко.

Подследственный вздрогнул и взглянул на офицера с выражением почти физической боли. Сидоренко мягко, но почти бесстрастно произнёс:

— Итак…

Подследственный снова опустил голову и тихо заговорил:

— Это было вчера. Рота, которой я командовал, была оставлена в резерве. Весь день мне вроде нездоровилось и я ничего не ел. Поздно вечером, перед самым боем, меня вызвал комбат. Я оставил за себя командира первого взвода и пошёл. Некоторое время пробыл на КП комбата. Потом получил приказ: конец нашей контратаки поддержать свежими силами своей роты. Возвращался с КП. Уже бой шёл…

Петров говорил медленно, как бы нехотя, но было видно, что он, сдерживая волнение, просто подбирает каждое слово. Сидоренко слушал, не перебивая, изредка делал на листе бумаги какие-то ему одному понятные пометки.

— …По дороге, — продолжал Петров, — почувствовал озноб. Но ничего. Пришёл в роту, приказал командиру первого взвода проверить готовность и в случае сигнала — вести в бой… Объяснил задачу. А я, — говорю, — только схожу к своей землянке и сразу обратно. В случае чего — догоню вас. Прибежал к себе, быстро надел свитер под шинель и — черт дёрнул — выпил водки, как посоветовали…

Тут Петров опять помолчал и вздохнул:

— Отсюда всё и началось. Видно, опьянел я сильно, на голодный желудок… Всё, как в тумане… Помню, что вышел и сразу направился к роте… потом бежал куда-то, был уверен, что — за своими… Затем не помню… В себя пришёл уже здесь. Вот и всё. Тут и узнал, что был задержан, как… дезертир, — с трудом произнёс он это слово.

— Сколько же вы выпили?

— Не знаю. Стакан, наверно. Или чуть больше. Не знаю.

— Кто вам это посоветовал?

— Не всё ли равно?.. Замкомбат… Только, — заторопился Петров, — замкомбат не при чём. Совершенно не при чём…

— Об этом я вас не спрашиваю. Он советовал вам выпить. Когда выпить?

— Вот я и хотел сказать, что он просто вскользь заметил, что при простуде хорошо выпить водки — и всё.

— Вы говорите, что вам нездоровилось весь день. Обращались вы к врачу?

— Нет.

— Почему?

— Да потому, что не настолько уж мне было плохо…

«Как будто честен», — подумал Сидоренко.

Допрос шёл к концу. Петров не старался вызвать к себе сочувствие. Напротив: о своём преступлении говорил просто, скромно, без всяких отступлений, оставляя в стороне свои душевные переживания. Он, видно, уже сам осудил себя и теперь не пытался смягчить свою вину. И, пожалуй, именно этим-то он и располагал к себе.

Дело было закончено на следующий день. Совершенно ясное, оно нуждалось, собственно, лишь в юридическом оформлении. Это было серьёзное по составу преступления, но малоинтересное с точки зрения следовательской практики, типичное, как говорят, мелкое дело.

В деревне, где располагался штаб, Сидоренко, проверяя по обыкновению себя, перелистывал подшитые документы. Работая, он всегда отгонял прочь все симпатии, антипатии, а также другие субъективные впечатления и чувства: они только мешали и могли ввести в заблуждение.

Но, закончив дело, Сидоренко любил заново покопаться в душах своих подследственных, позволяя себе, простому советскому человеку, как бы сидящему в зале суда, всей душой ненавидеть или симпатизировать.

Итак, было собрано всё, освещающее Петрова и с хорошей и с плохой стороны. Показания свидетелей, самого Петрова, характеристики, отзывы, медсвидетельство госпиталя, справки о наградах, взысканиях, поощрениях, анкетно-биографические данные — всё это находилось в деле. И его можно было со спокойной совестью считать законченным.

Захлопнув папку, Сидоренко резко бросил её на свежевыскобленный хозяйкой стол и откинулся на спинку стула:

— М-да… ужасно глупый случай! — с досадой проговорил он.

В сенях скрипнула дверь. Сидоренко встал, одёрнув гимнастёрку:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

Полковник Гаркуша подошёл к столу и тяжело сел напротив следователя.

— Здравствуй, Николай Иванович, — спокойно, даже спокойнее обычного, ответил он.

Следователь взглянул на ссутулившуюся как бы под огромной тяжестью грузную фигуру полковника, на его обвисшие по-казацки седые усы и резкие морщины около глаз.

«Видно, сильно устал, бедняга. Ведь ему уже под шестьдесят», — подумал Сидоренко.

— Да ты садись. Я ведь так просто, на огонёк забрёл. Не помешал?

— Что вы, товарищ полковник! — обрадовался Сидоренко и тут же смутился, заметив, что окно плохо замаскировано.

«Вот бисова жинка!» — ругнул он про себя хозяйку и подоткнул занавеску.

Полковник обращался к капитану на «ты», по имени-отчеству, и это означало, что он разрешает Сидоренко держаться не строго официально.

Начальник политотдела навещал Сидоренко вообще очень редко, а в столь поздний час не приходил ни разу.

«Не случилось ли чего?»

Однако Гаркуша молча положил на стол коробку «Казбека», и от воинственного силуэта всадника, как обычно, повеяло мирным довоенным уютом.

Сидоренко прогнал тревожную мысль и сел.

Прикуривая от настоящей, чудом сохранившейся у хозяйки «трёхлинейки» со стеклом, полковник покосился на вскрытый голубой конверт, что лежал на столе следователя:

— Из дома?

— Да, товарищ полковник, на днях получил.

— Как там? Плохо живут?

— Кто знает. Письмо бодрое, а чувствуется — трудновато им.

— Это хорошо. Не то хорошо, что трудновато, а то, что бодрость есть. Вот когда из души твёрдость да бодрость уходят, — это уже плохо. Нельзя распускать себя, нельзя! — Гаркуша говорил медленно, устало, а последние слова произнёс жёстко, тоном приказа. — Ответил им? — уже опять тихо спросил он.