Борис Солоневич - Рука адмирала Страница 21

Девушка замолкла. Ее лицо было бледным и взволнованным. Сережа не узнавал в ней той милой, «тишайшей», мягкой Тамары, которая ему так понравилась именно этой своей ясностью и нежностью. Теперь это всегда спокойное лицо преобразилось зажегшимся откуда то извнутри огнем и было одухотворенным, почти вдохновенным. Последние красновато-золотистые лучи солнца резко освещали ее напрягшуюся словно для аттаки фигуру. Рука девушки, лежавшая в амбразуре башни, заметно дрожала. Глаза не отрывались от бронзовой фигуры лежащего адмирала, простершего руку к городу.

Казалось, что эта тишина вечера — только обман чувств, и что — вот, вот — опять раздастся грохот орудий и слабеющий голос умирающего твердо прикажет:

«Отстаивайте Севастополь»!..

В тени небольших деревьев, освещенные мягким светом догорающего вечера, развалины старого порохового погреба казались такими мирными… Не хотелось верить, что еще так недавно здесь гремели, не переставая ни на минуту, взрывы гранат, свистели пули, раздавались крики и стоны, и тысячи и тысячи людей напрягали последние усилия в отчаянной борьбе…

Пылкая фантазия Сережи уже видела иное — не мирную картину вечера. Перед ним была закопченная взрывами башня, стоящая среди разбитых орудий и развороченных укреплений. Вокруг башни — толпа победителей — зуавов, еще тяжело дышащих после последних атак на Малахов курган… Со скрежетом открываются железные двери, и оттуда выходит русские храбрецы — обожженные, израненные, истомленные. Они несут на скрещенных ружьях своих раненых и убитых.

Молча вытягиваются они в шеренгу, уходя с места последней битвы. Но вот — команда французского маршала, лязг ружей, и победители отдают честь побежденным, но не сдавшимся. И в великом и славном молчании кучка легендарных героев спускается с холма, покрытого русской и вражеской кровью, холма, вошедшего навсегда в историю солдатского героизма…

Рассказ девушки оживил эти старинные развалины. И долго еще молчали все, словно слушали, как эти немые, когда то облитые кровью, камни без слов продолжают вдохновенный рассказ русской девушки. В голове Сережи звенели слова военной песни, смысл которых только теперь стал ему понятен:

«Никто пути пройденногоУ нас не отберет»…

Действительно, разве прошлое, настоящее и будущее не связаны неразрывными нитями? Разве прошли эти жертвы и этот героизм бесследно для России? Разве Севастополь, его Оборона, сто тысяч погибших солдат, этот знаменитый Малахов курган, и, наконец, все они, русская молодежь, это разве не — Россия?..

Папироса была забыта и давно потухла в руке… Непривычное волнение сжало сердце. В первый раз в жизни Сережа, замотанный советский студент, почувствовал свою кровную связь с русским прошлым, и волна любви к этой каменистой, негостеприимной, но Русской земле охватила его сердце. Как радостно было вдруг осознать себя русским, для которого пролитая здесь когда то кровь была своей родной, не просто человеческой, а именно русской кровью… И на секунду бесшабашный студент увидал себя незримо в рядах тех солдат, которые в веках шли и умирали за Россию…

«Где пулей неймем,Там грудью берем!Где грудью не возьмем —Там Богу душу отдаем»!..

Взволнованное молчание москвича было прервано Митькой, который тряхнул его за руку.

— Слышь, дядя Сережа… А дядя Сережа…

— Чего тебе? очнулся юноша.

— Значит, выходит, что наши здеся здорово дрались?

— Здорово, Митя. Не даром ведь им здесь памятники вот поставили.

Глаза беспризорника сияли.

— Ишь ты? Видать, против наших никому не сустоять!.. Всем нос утрем.

Неподдельный энтузиазм мальчика заставил Тамару улыбнуться.

— А ведь знаешь, Митя, здесь много и ребят, сыновей матросов, тоже сражалось. На разведку ходили, ядра, патроны подносили, раненым помогали, в тыл лазали, даже из пушек стреляли! Многие на всю Россию прославились.

— Эх, Ванька, с живым сожалением проговорил Митька, вытирая нос рукавом. Не подвезло, брат, нам. Оплошали нашие родители! Нам бы вот пораньше, в тое время было родиться: вот бы мы с тобой делов бы тогда понаделали! Может, и нам бы тоже такой вот здоровенный памятник сгрохали бы… Вы знаете, тетя, доверчиво сказал он, обращаясь к Тамаре. Вы не смейтесь: мой Ванька — чистое золото. Прямо комиссарская голова!

— Почему же «комиссарская»?

— Ну, как бы это объяснить?.. Ну, жульничать горазд. Везде что нибудь этакое выдумает… Эх, вот в тое время нам была бы лафа. Я бы с этих англичанов кишки бы во-как выматывал… Пущай к нам не лезут!

Москвич потрепал беспризорника по плечу.

— Ишь, ты какое «неглиже с отвагой»? Кишки бы, говоришь, выматывал? Ну, ничего, Большевик Иванович, не унывай. Подвиги ведь не только на войне совершаются. Их, брат, и в жизни сколько угодно. Еще, может, и тебе придется что нибудь смелое сделать…

Потом, оглядев его лохмотья, Сережа добавил:

— А ты бы, Митя, пока там до подвигов — вымылся… Море то ведь под боком — баня даровая.

Беспризорник осклабился.

— Мыться? А зачем это? Когда грязный, вши лучше греют, а потом все равно — другого то ведь платья нет; домой влезешь — все едино такой же станешь.

— «Домой»? А где ты живешь?

— А в трубах коло вокзала. Гостинница екстра — первого класса.

— А ты пошел бы лучше вот к Тамаре в детдом. Вы, Тамара, их взяли бы к себе?

Девушка приветливо кивнула головой.

— Ну, конечно. Видите, ребята, там вот внизу на Корабельной красную крышу — это мой детдом. Когда вам захочется — приходите. Если не понравится — я отпущу обратно.

— Да брось ты, тетка, трепаться, ворчливо ответил Ванька. Власти у тебя там будет с Гулькин нос. Какой халдей комсомолец что захотит, то и сделает… И никуда больше не выпустит и работать заставит.

— А ты работать не хочешь?

— Вот еще? От работы даже лошади дохнут. Да и Митька тоже до работы не охоч.

— Ну, ну, ты, Черви-Козырь, не ври, с веселым огоньком в глазах под рыжими космами волос отозвался Митька. Откуда ты взял, что я работать не хочу?.. Что мне работа? Я совсем ее не боюсь — даже спать рядом с ней могу. Вот какой я!

Все рассмеялись.

— Ладно… Не хотите, ребята — не надо. А если надумаете — приходите ко мне — там у нас не дерутся… Там еще есть такие девушки, как я..

— Ладно, тетенька… Спасибо… Мы пока вольными птахами побудем, а если уж трудно придется — к зиме холодно станет — поглядим…