Ночной нарушитель - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 21

ничего этого не было, просто ничегошеньки… Только сатанинский хохот ветра, грохот тяжелых жестких пластов снега, с ревом курьерского поезда проносящихся над крышами домов, низко и опасно, и еще над самой головой Верникова, невидимый в темноте, тихонько поскрипывал второй житель этой квартиры – сверчок. Устроился, родимый, где-то за притолокой, за поперечной балкой, и скрипел себе, скрипел, довольный жизнью и теплой домашней обстановкой.

– Охо-хо! – устало вздохнул Верников, подтянул кальсоны и прикрыл форточку – показалось, что в щель протянулась чья-то железная рука, больно ущипнула его за шею.

От этого щипка у Верникова даже мороз побежал по коже. Еще не хватало, чтобы он охрип – что он тогда сможет рассказать молодым людям, студентам Уссурийского педагогического колледжа на встрече? Продемонстрирует им свой кашель и все?

Он неожиданно подумал о том, что в крае известен как выдающийся красный герой – вон сколько медалек ему надавали, сколько интервью взяли, – и в газетах про него регулярно печатали материалы, и по ящику показывали, и фото его помещали крупно, на первых полосах, хотя именно собственных изображений Верников боялся больше всего, поскольку именно от них исходила угроза разоблачения, и одновременно он – белый герой.

Сидеть на двух ветках никакому орлу не дано, не удается просто, – тем более, если они расположены на разных деревьях, – порвать можно не только штаны. Надо было выбирать, либо то, либо это…

С другой стороны, недалек ведь последний час, после которого ему будет совершенно все равно, кто он – красный или белый?

Но сидеть на двух ветках не удастся… Верников уселся на койку и вздохнул, выставил перед собой бледные костлявые ступни, пошевелил пальцами. Словно бы и не его это были ноги – чужие.

Конечно, человек в его возрасте обязательно задумывается о смерти, о том, что остается после него, и вообще, есть ли жизнь после смерти, – задумывается даже над тем, как он будет выглядеть в гробу, пристойно или не очень, что станут говорить о нем люди после смерти, и напечатают ли некролог о кончине почетного гражданина, ветерана, кавалера многих наград, и прочая, прочая, прочая… Верников ощутил, что в горло ему натекло что-то теплое.

Но, несмотря ни на что, на все изменения в социальной жизни, если у него найдут атрибуты прошлого, фотоснимки, которые он держит в чемодане, награды, бумаги и вообще все то, что он имеет, Верников не то что пышных похорон лишится, у него даже собственной могилы может не быть.

Надо было принимать решение, определяться: или – или… Верников неожиданно рассмеялся. Смех его был хриплый, одинокий, прозвучал в тиши дома дико. Верников, услышав себя со стороны, поспешно оборвал смех. Снова посмотрел на свои босые, сделавшиеся в свете ночника какими-то зеленоватыми, болотными ноги, – ему сделалось неприятно, и он отвел глаза в сторону.

Посидев еще несколько минут неподвижно, Верников, кряхтя, сходил на кухню, притащил оттуда эмалированный таз, в котором обычно замачивал белье, установил его на полу, затем достал старый деревянный чемодан.

Поглядел на него с грустью – вот она, молодость его! В один ветхий чемодан вместилась. Открыл крышку. Изнанка чемодана была обита тонкой, не очень плотной чайной тканью. Ткань была китайской, ни в Китае, ни в России такую ткань сейчас не выпускают. Когда-то, на заре прошлого века, перед революцией, в мешочках из такой ткани продавали чай, привозимый из Поднебесной, – продавали, конечно, и в жестяных коробках, и в стеклянных банках, и в деревянной таре, но тот чай был дороже, чем «тканевый». А «тканевый», – особенно на Дальнем Востоке, в сельской местности, был самым ходовым.

Он запустил руку в пачку фотографий, подцепил пальцами одну, наклеенную на плотную негнущуюся картонку, вытащил.

Это было изображение юного кадета Верникова, в форме, в штанах с казачьими лампасами, застывшего около тумбочки с резными лаковыми шишаками наверху. В ту пору – на заре нового времени, в год революции, было модно делать из клиентов богатырей, фотографировать их так, чтобы грудь была круто выпячена, имела бравый петушиный вид, глаза вытаращены, а рука горделиво опиралась о какой-нибудь предмет интерьера – стол, спинку стула или этажерку.

Фотоснимок этот был сделан во Владивостоке – на картонке стояло тусклое золотое клеймо мастерской, расположенной на проспекте Шефнера. Верников несколько мгновений держал карточку в руке, затем, изобразив на лице гримасу, бросил снимок в таз. Кряхтя, чиркнул спичкой, поджег.

Проворный синеватый огонек, на вид очень холодный, побежал было по плотной картонке, но вскоре споткнулся и угас. Верников вновь чиркнул спичкой, огонек покочевряжился еще немного и стал гореть ровно, без дрожи и желания угаснуть; через несколько мгновений полыхала уже вся картонка.

Верников вытащил из чемодана вторую фотокарточку – также наклеенную на плотный, твердый, будто фанера, картон. На снимке красовался он – чинный офицер с погонами подпоручика – по-нынешнему лейтенанта, с серьезным постным лицом, нависший над почтенными людьми – папа и мама. Отец, полковник, был одет в полевую походную форму, с аксельбантами, указывающими на его принадлежность к чинам Генерального штаба, мать – в любимом сером, с жемчужным отсветом, платье, украшенном несколькими бриллиантовыми стразами.

Если бы младший Верников был снят не в офицерском мундире – кстати, неудачно пошитом, с ломинами вдоль борта и перекошенными плечами, – а в обычной партикулярной одежде, эту картонку можно было бы сохранить, в ней нет ничего такого, к чему могли бы придраться современные ревнители истории, но раз уж Верников принял неожиданное решение не оставлять свидетельств собственной причастности к Белому движению, то снимок придется уничтожить.

Он подпалил его от первой, уже почти сгоревшей, скрутившейся в черное свиное ухо картонки, подержал несколько мгновений в руках и бросил в таз.

Из кучи фотографий вытащил третий снимок и, почти не глядя на него, швырнул в пламя. Здесь Верников был снят со всей гоп-компанией после налета на Софье-Алексеевку, когда они, чтобы не было шума, вилами закололи трех комбедовцев и потом повесили их на забор, будто матрасы на просушку – головы в одну сторону, ноги в другую. Пришли тогда вечером из Китая, утром снова ушли в Поднебесную. Там, в Китае, и сфотографировались. На память.

В живых на нынешний день из всей той команды остался только он один, – всех смолотила гигантская мясорубка, именуемая жизнью.

Воздух за окном задрожал, сделался рыхлым, будто творог. Верникову показалось, что на улице занимается рассвет, но до рассвета было еще далеко, – это в соседнем дворе молодые люди запалили костер. Сейчас наверняка будут пускать в небо петарды.

Точно. Раздался гулкий, словно бы били из пустой бочки, выстрел. Верников, кряхтя, нырнул вниз, – не смог сдержать себя, сработала привычка, – хлобыстнулся костлявыми коленями о холодный пол, накрыл голову одной рукой… Сколько лет прошло с