Николай Северин - Сын Олонга Страница 25

— Ребята, дело сделано, баню построили…

Флегонт серьезен, а ребята хохочут.

— Культурная революция…

А ребята еще сильней.

— Чего вы гогочете? — уже сердясь, крикнул Флегонт.

— Вытрите, банные черти, мыло с рыла и волос, — крикнула Устя.

Мыльная пена от ветра застыла ледком причудливо на волосах Итко и Флегонта. Они оба казались сбоку седыми. Итко с флагом не шевельнулся, а Флегонт наспех мазнул рукавом по подбородку.

«Жить буду якши, буду каждый день мыться», думает Итко.

— Всех с аилов в баню водить буду, — плохо справляясь с русским языком, говорил Итко.

Горные вершины, столетние кедрачи, прибрежные скалы Чулышмана откликались звончатым, веселым, небывалым здесь эхом комсомольских песен.

Тохтыш, испуганно выглядывавшая из аила, не выдержала криков и песни и, вскочив на первую попавшуюся лошадь, ударяя камчой, во весь мах мчалась по долине в ближайшее урочище за советом к старикам.

Ночью поехали ребята обратно. Итко провожал, говорил, прощаясь с ребятами:

— Человека на белой стене сюда привезти надо. Человек на стене больше шамана! Не надо шамана — человека на стене надо.

— Верно, Итко! — смеялись в ответ ребята. — Ты нам только весть подай, — приедем с киноаппаратом. Крути-верти, — шаман лети!

ГЛАВА XV

БОГ СИНИХ ОГНЕЙ

Из аила, где небо не закрыто берестом, повалил черный, закрученный в клубья, дым.

Жмурясь на окровавленный зарей снежный Кэчкиль, вылезла старуха Тохтыш. Она грязным кулаком вытерла воспаленные от дыма глаза и позвала коров. На знакомый голос мычали, виляя хвостами, коровы. Тохтыш выставляла грязные, с остатками чэгэня, большие деревянные чашки. Коровам помогали собаки.

В чистые, вылизанные шершавыми языками, Тохтыш доила пахнущее свежей прелью трав молоко. Чулышманский туман разливался но долине, и Тохтыш не видела ржущих у ручья кобылиц. Кашляла от тумана и каждое утро потрескавшимися губами проклинала злых духов воды.

Вылила Тохтыш для квашения молоко в длинные дуплянки и, вспоминая о прошлом, печально качала головой над сыном. Тохтыш выпила чашку кумыса, заседлала коня и поехала в гости в нагорное урочище.

В тени кедров, в зелени трав, в ущельях дымились урочища. За день Тохтыш объезжала аилы и в каждом сидела немного.

В дыму костров печально кивали головой рассказу Тохтыш о сыне, который, ковыряя землю, тревожил злых духов земли, посылавших счастье отцу и деду Олонга; советовали Тохтыш пригласить Чодона, который, имея силу богов, вернет Итко любовь к горным кочевьям.

В другом аиле дали трав, которыми нужно окурить новых богов Итко.

С болью в сердце подъезжала Тохтыш вечером к одинокому своему жилью.

Ощетинились горы в черных изломах теней, и на тлеющие угли очага подбросила Тохтыш смолья. Вспыхнул костер. Закружился в аиле дым, трепыхнулись за костром на веревочке ленточные амулеты и шитые из тряпок боги — повелители Алтая.

Губы зашептали заклятия и имя любимого сына. На барсучьей шкуре разложила у костра богов Итко; стоя на другой стороне костра, Тохтыш резко махала руками, выкрикивая грозное имя Эрлика. Тохтыш смотрела на человеческие лица богов Итко, и казалось ей, что главный бог с большим лбом и лысой головой щурят глаза и смеется над ней: чем больше кричит она, тем больше смеется хитрый бог.

Курит травы, творит заклинания Тохтыш, а Итко, не видя в темноте борозды, понукает тройку уставших лошадей. Лошади в ответ на хлопанье плетки выскакивали из постромок и, мотая головами, старались схватить зубами друг друга. Устали лошади, утомился Итко ходить по свежим пластам, подгибаются ноги. Он каждый день много километров вышагивает за плугом. Когда лошади начали останавливаться и сбиваться с борозды, Итко отпряг коней и, затащив плуг в кедр, травою оттер до блеска лемех.

Ждет Тохтыш сына, третий раз кипятит толкан. Вместе со звездами пришел усталый Итко. Ничком упал на кошму. Мать несколько раз подходила с чашкой крепкого дымящегося кумыса. Но он не двигался и не отвечал ни слова. Когда четвертый раз вскипел толкан, мать почти насильно подняла Итко и напоила чашкой кумыса. Греет кровь кумыс, проходит усталость. После кумыса — толкан. Наливает Тохтыш третью чашку толкана и говорит Итко:

— У Ыргая камлание, приедет великий Чодон, позови его к себе, задобри духов земли, чтобы не было пены на твоих лошадях, не капал пот с лица…

Усмехнулся Итко матери, пробурчал:

— В землю пшеницу — золотой дождь насыплю, будут зимой белые лепешки…

Но усмехнулась Тохтыш и про себя прошептала:

— Твои боги тебе не помогут!..

Еще курились чудодейственные травы запахами горных лугов…

У Итко другие мысли:

— Камлание… Надо поехать сообщить в ячейку…

Ложась спать, он осмотрел подпруги седла.

На заре проснулась Тохтыш, не спал Итко на кошме. Посмотрела — у входа нет седла. Вышла из аила, прищурилась на лошадей: нет чубарой. «Наверно поехал овец смотреть!..»

А Итко, не жалея чубарой, прямо через перевал летел по лесной тропе в Чуйский аймак.

В урочищах приводили из табунов лучших скакунов, надевали серебряные уздечки, накладывали расшитые потники и седлали с медными бляхами резные седла.

С вершин Курайских белков, с Бангола, с порожистой Мрассы, Кондомы, дремучего Абакана в одиночку и группами съезжались на камлание.

Каждому гостю привет и каждого приехавшего проводит Ыргай в аланчик к костру, приветствуя чашкой налитой араки. Точно ветер песчаный, прилетают одни за другим гости. Режутся бараны, гонится седьмая бочка араки.

Не приехал еще Чодон, друг богов Хана-Алтая, но пьяные песни гуляющих гостей несутся вместе с дымом из отверстия над костром.

От Итко через комсомольские ячейки прилетело в Улалу конное радио. В ответ в тот же день выехал с кинопередвижкой Санко, кочующий агитатор. Третьи сутки он качается в седле. Тропа вьется с горы в долину, в кедрачи. На вершинах столетних кедров ветер шелестел таежные песни. Из лесной чащи вечером фуркал филин. В крике филина слышался Санко рев автобуса на шумной улице большого города, где в желтой, с колоннами, семиэтажной громаде, у площади он учился пять лет.

На черной папахе горы переливались оранжевые полоски вечерней зари. В такую же ночь когда-то Санавай вместе со своим урочищем ушел в Монголию. Колчаковский отряд в урочище вместо табунов кобылиц и скота нашел дымящиеся остатки сожженных аилов…

Месяцы родились и умирали в вечерних зорях. В колючих монгольских степях в перестрелке партизанского отряда с белыми убили отца. Мать раньше умерла от голода. Санавай в отряде гонялся за белыми. И когда рассыпались в песчаных ветрах белогвардейские отряды, Санавай уехал в Улалу, столицу Ойротии, а оттуда через год в большой город, где человеческих глаз больше, чем зверей и птиц в черни.