Абрам Вулис - Хрустальный ключ Страница 26

— В институте.

Норцов уж и не стал спрашивать шерпа о должности: и без того все было ясно. Исполняющий обязанности старшего научного сотрудника.

— В отпуске?

— В отпуске.

— В очередном?

— В очередном.

— Что вы думаете о пожаре на Сусингене? Отчего начался?

— Искра от сигареты… И газ… Я закурил — все началось.

— Когда полыхнуло, где вы находились?

— Внутри, в пещере. Чуть шашлык из меня не сделался.

— А Тесленко, он где был?

— А он снаружи. Я еще мог поджечь. А Тесленко — никак.

Понятно. Он согласен был на роль без вины виноватого.

— Знали о кладе? — спросил Норцов.

— О чем, о чем?! — поразился Налимов-второй. — Ты, дорогой, пожалуйста, меня не разыгрывай.

— Последний вопрос: Арифов — эта фамилия вам известна?

— Распространенная фамилия, любезный. Но корешей Арифовых у меня нет.

— Допустим. Тогда вот что: раньше, до Азадбаша, вы встречали Саида? Ну, тот худой, пульс ваш щупал каждые два часа?

— Нет. Никогда не встречал, — ответил Налимов-второй.

3

К сумеркам Саид доставил в «Аламедин» — своим ходом — Тесленко. Или, как это выглядело с моей позиции, Тесленко доставил Саида. Подсаживаюсь к Арифову — он сумерничает в одиночестве у костра, — предлагаю ему свою «Шипку» и, когда наши сигареты, одна за другой, выстреливают тоненький змеистый голубой дымок в темно-синюю ночь, задумчиво говорю:

— Досталось Шелестову за эти дни. Другому бы на всю жизнь хватило. Что там слышно у штурмовой группы? Спускаются?

— Спускаются, — отвечает Саид, вглядываясь в огонь, точно судьба альпинистов как-то связана с костром. — Всю прошлую ночь зеленые ракеты над Азадбашем развешивали. Завтра придут.

— До «Аламедина» не доберутся, — возражаю я.

— До «Аламедина» не доберутся. До базового лагеря.

— А послезавтра меня с моим другом уже здесь не будет, — сетую я, внимательно следя за арифовской реакцией; надо признать, она выглядит абсолютно нейтральной. Но так или иначе пора переходить к делу.

— Раненый шерп очень сильно задел ваше любопытство. Я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — поднимает голову Арифов.

— Вы так пронзительно присматривались к нему, будто сомневались, что он это он.

— Вы правы, — Арифов грустно улыбается; впрочем, очень может быть, что это отблеск пламени задевает складки в уголках рта. — И действительно ведь, представьте себе, оказалось, что он это не он. То есть, не тот, за кого я его сначала принял. И паспорт у него чужой.

Мы молчим. Арифов по-прежнему гипнотизирует костер, часто-часто попыхивая сигаретой.

— А человека, которому принадлежит паспорт, вы узнали бы?

— В любой обстановке! Даже ночью. Даже в маске.

— Близкий человек, значит! Друг? Родственник? — я предельно простодушен: обнаруживать насмешливое отношение к словам Арифова совсем ни к чему.

— Друг? — с усмешкой переспрашивает Саид. — Родственник? — тут его голос меняется. — А, вообще, вы почти угадали. Родственник друга.

Я озадачен. Стоило бы Маджиду аль-Акбари умолчать в своем трактате о мумиё, полагал я, и мои подопечные ничего бы друг для друга не значили. Но вот между ними существует мостик, о котором даже гроссмейстер позиционной игры старший лейтенант Максудов ничего не слышал.

— Мне ваша миссия в общих чертах ясна, — как бы переломив себя, говорит Арифов. — И, вероятно, мой прямой долг — оказать вам помощь… Приятно мне это или неприятно. Ждать, пока случится что-нибудь непоправимое? Лучше сразу подсказать вам, кого опасаться… На неискушенный взгляд, конечно… Мой отец — печально, но факт — был муллой, — начал Арифов издалека. — Правда, к религии он относился безразлично или даже насмешливо. Интересовался наукой. Старался обнаружить в древних текстах крупицы объективных знаний. Это если говорить по-современному. А по-тогдашнему — был дотошным стариком еретического образа мысли. После революции он стал учительствовать… Вернее, преподавать. Не в школе, а на дому. Для желающих в совершенстве узнать арабский и персидский. Он и меня учил языкам. И выучил. Любому востоковеду сто очков вперед дам. Ладно, об этом позже… Незадолго до войны юноша один у отца практиковался, мой ровесник, племянник крупного востоковеда Налимова. Мы с Равилем подружились. Вместе торчали над старыми рукописями, состязались: кто быстрее переведет. И вот однажды нам попался любопытный текст. Речь шла о какой-то пещере, расположенной высоко в горах. Пещера та, якобы, оберегала от глаз людских несметные сокровища — не деньги, не драгоценности, не золото — чудодейственные лекарственные снадобья, изготовленные мудрецами-табибами времен Хусейна Байкары. «А кто брал те травы по указанию аллаха, и те смолы, и ту амбру, оставляли монеты и перстни и многое другое, но все равно оставались должниками умерших табибов, ибо лекарствам тем нет цены». Я цитирую приблизительно, но общий смысл текста был именно таков. Мы кинулись за разъяснениями к отцу. Тот похвалил нас за точность перевода. А по существу вопроса промямлил что-то невразумительное. В том смысле, что у нас в руках позднейший список и что сам по себе этот список не подсказывает решение задачи, ибо, как говорится в примечаниях, местонахождение пещеры названо в другой рукописи, а ключ к пользованию лекарствами — в третьей. «Третья рукопись у меня была, — вздохнув, добавил отец. — Только подарил я ее лет тридцать назад начальнику одному. Не знал, что за рукопись». Чиновник, к которому попала рукопись, был, видимо, коллекционером понимающим: рукопись, по словам отца, ухватил как клещами. Так началась эта история. И никто не мог предугадать, какой оборот она примет спустя многие годы!

— Какой же? — спрашиваю я.

— Потом была война. Ушел на фронт Равиль — так и не успел поступить на востфак. Ушел на фронт и я. В сорок четвертом Равиль погиб. Когда я вернулся домой — в сорок пятом — отца не было уже в живых. У меня на руках осталась больная мать, так что пришлось бросить мечты о биофаке и срочно подыскивать работу. Вот тут-то и пригодилось знание языков — единственное, что передал мне отец по наследству. Я устроился переводчиком в одно внешнеторговое учреждение. Рекомендовал меня туда, кстати, Налимов-старший… Память о Равиле заставляла меня раз в неделю посещать дом этого неразговорчивого старика. Я приходил, присаживался в гостиной и по нескольку часов ожидал, пока Назар Сергеевич выйдет из своего кабинета. А в ногах у меня частенько вертелся хитренький мальчишка Назым. Заброшенный, озлобленный, он рос волчонком, и школа этому не помешала. Отцу, честно говоря, было на все наплевать. А я… Через год после войны умерла моя мама, потом готовился в университет. Спохватился слишком поздно. Назым к тому времени запросто уже подделывал оценки в дневнике, подслушивал чужие разговоры… Вы не устали слушать?.. Вновь я увидел Назыма после продолжительного перерыва, за который ответственности не несу, — Арифов с вызовом посмотрел на меня, и я поспешил кивнуть головой. — К этому времени он овладел искусством бездельничанья в рамках внешней добропорядочности. То есть он числился во всех списках, был причастен ко всем мероприятиям, говорил то — и только то, чего от него ждали главные и не обращал внимания на неглавных. И — удивительно, — он восходил во мнении главных все выше и выше. Я понял, что должен придти ему на помощь. Не ради него — он был мне неприятен. Ради Равиля, ради Налимова-старшего. Ради принципа, наконец. По отношению ко мне Назым не был мягко, говоря, безупречен. Но я подавил свое предубеждение, я стал навязывать ему свое общество. Уж он-то, бедняга, недоумевал: чего мне от него надо? Отцовской протекции? Так ведь она мне и без него доступна. Еще чьей-нибудь протекции? Не тут-то было, своими связями он ни с кем делиться не станет. Денег? Еще чего не хватало! Деньги! Во-первых, их у него нет, а, во-вторых, если и есть, то не про нашу честь. Но отмежевываться от меня он и не подумал. Это было не в его правилах: а вдруг я ему зачем-нибудь пригожусь. Так что виделись мы довольно часто, и я был в курсе многих событий его жизни. А многое он держал от меня в тайне. Было в Назыме что-то такое, что заставляло бояться его. Не моргнув глазом, он мог ради маленькой выгоды предать кого угодно. И я пообещал себе, что я не дам ему это сделать. Я превратился в негласного опекуна Налимова-младшего. Пускай мелочи — проморгаю — крупное хамство замечу. А вышло так, что я чуть ли не его сподвижником стал.