Александр Дюма - Женитьбы папаши Олифуса Страница 26

Эта удивительная наивность вызвала у меня улыбку. Я не сомневался, что брак произведет на нее то же действие, что путешествие на путешественника, то есть ее увлечет новизна впечатлений, поэтому ни ее горе, ни вызвавшие его причины нимало меня не занимали.

Стало быть, вопрос о нашей свадьбе был решен между нами, моим другом, торговцем пряностями, и мною. Мы обсудили размер приданого, и три недели спустя, выполнив все необходимые формальности, я с большой пышностью обвенчался с доньей Инес в кафедральном соборе.

Не стану подробно описывать обряд венчания: он был примерно таким же, как во Франции. Донья Инес, казалось, совершенно позабыла свой монастырь и была весела настолько, насколько это допускали приличия. Когда настал момент идти в спальню, она с милой стыдливостью попросила разрешения дать ей всего только четверть часа, чтобы она могла раздеться и лечь в постель.

Конечно, в известных обстоятельствах четверть часа — это долго, но что делать!

Впрочем, чтобы помочь мне скоротать время, был приготовлен маленький ужин; он был такой вкусный и так красиво подан на китайских тарелочках, а мускат из Санлукара так ярко сверкал в своей хрустальной тюрьме, что я, как философ, принялся пить за здоровье моей прекрасной супруги. Никогда мне не доводилось пробовать подобного вина, сударь, а уж я в винах разбираюсь.

Поел я и фруктов. Как вы знаете, я сам торговал фруктами, но никогда не ел таких плодов.

Вино было нектаром, фрукты — амброзией.

И у всего этого был такой возбуждающий привкус, раздражающая аппетит кислота, что я продолжал бы есть и пить всю ночь, если бы уже после первого бокала вина и первого съеденного банана не почувствовал себя таким веселым и довольным, что затянул матросскую песню.

Надо вам сказать, сударь, что я никогда не пою — у меня получается настолько фальшиво, что я сам себе делаюсь противен после первого же звука. И что же! В тот вечер, сударь, мне казалось, что я пою словно соловей, легко и непринужденно, и мой собственный голос так мне нравился, что я не мог усидеть на месте, ноги сами собой подпрыгивали, выделывая фуэте и па-де-зефир; я чувствовал, что отрываюсь от земли, как будто вместо бокала муската проглотил бочонок горючего газа. Короче, искушение сделалось таким сильным, что я стал плясать, отбивая такт ножом по дну тарелки, отчего она звенела словно бубен. Я видел в зеркале свое отражение и очень себе нравился, и чем дольше я на себя смотрел, тем больше мне хотелось это делать. Наконец голос мой ослабел от пения, ноги устали плясать, и я так долго вглядывался в зеркало, что перестал что-либо видеть, кроме розовых и голубых огней. Под конец этого праздника я улегся на большом диване, чувствуя себя самым счастливым человеком на свете.

Не знаю, сколько времени я проспал, но проснулся я от приятного ощущения прохлады в ступнях. Я протянул руки, рядом со мной была моя жена, я подумал, что обязан ей своим прекрасным самочувствием и, право же, был ей благодарен.

«Ах!» — глубоко вздохнув, произнесла она.

Сударь, этот вздох до того напомнил мне тот, который я услышал в Негомбо во время брачной ночи с прекрасной Наги-Нава-Нагиной, что я с головы до пят содрогнулся.

«Что?» — крикнул я.

«Как что, я сказала „ах!“», — ответила она.

Сударь, меня в одно мгновение пронизал холод, зубы у меня стучали, и сквозь этот стук я едва мог выговорить: «Бюшольд! Бюшольд!» — и услышал в ответ:

«Да, да, это Бюшольд, которая пришла сообщить, мой милый муженек, что вы стали отцом второго сына, хорошенького, словно амур; завтра ему исполнится шесть месяцев, и я назвала его Фомой в память о том дне, когда расстроила вашу женитьбу на прекрасной Наги-Нава-Нагине. Его восприемником был инженер, который строит плотины, достопочтенный ван Брок; он обещал мне, что станет вторым отцом дорогому мальчику».

«Милая моя женушка, — ответил я. — Согласен, новость в самом деле приятная. Но, раз она могла подождать пять или шесть месяцев, пока я ее узнаю, нельзя ли было повременить еще пять или шесть дней?»

«Да, я понимаю, — сказала Бюшольд. — Я бы не испортила вашу брачную ночь с прекрасной доньей Инес».

«Ну да, так и есть. Все равно придется сказать вам о моей новой женитьбе».

«Неблагодарный!»

«Почему неблагодарный?»

«Да потому, что я спешила именно для того, чтобы помешать тебе оказаться жертвой гнусного обмана».

«Какого гнусного обмана?»

«Конечно, гнусного. Твоя жена попросила у тебя четверть часа, чтобы улечься в постель?»

«Да».

«А ты, пока шли эти пятнадцать минут, выпил бокал санлукарского муската и съел банан?»

«В самом деле, мне кажется, я это помню».

«А что ты еще помнишь?»

«Ничего».

«Ну так вот, мой милый: в это вино был подмешан сок травы троа, а этот банан был посыпан порошком троа».

«Ах, черт побери!»

«Так что, пока вы спали, словно пьяница, и храпели, как кафр…»

«И что?»

«… ваша целомудренная супруга…»

«Что моя целомудренная супруга?..»

«…чрезвычайно набожная особа, которая, пока была в монастыре, каждую неделю исповедовалась одному красивому монаху-францисканцу…»

«Ну-ну! Моя целомудренная супруга…»

«Что же, хотите взглянуть, чем она занималась все то время, когда вы спали?»

«Может быть, она исповедовалась?» — воскликнул я.

«Вот именно; поглядите».

И она подвела меня к отверстию в стене, позволявшему увидеть, что происходило в спальне.

Сударь, то, что я увидел, настолько унизительно для мужа, особенно в первую брачную ночь, что я схватил чудом оказавшуюся под рукой бамбуковую палку, распахнул дверь и набросился со своей палкой на духовника доньи Инес, осыпая его ударами, от которых он бросился вон, вопя не хуже, чем те приговоренные, на чьем сожжении я присутствовал через три дня после своего приезда сюда.

Что до моей юной жены, я попытался упрекнуть ее в безнравственном поведении, но она как нельзя хладнокровнее ответила мне:

«Хорошо, сударь; пожалуйтесь моему отцу, а я буду жаловаться инквизиции».

«И на что же вы пожалуетесь, госпожа развратница?»

«На то, что вы мешаете исполнить мои религиозные обязанности и бьете святого человека, которого все уже три года знают как моего духовника. Уходите, сударь, вы еретик, я не желаю жить с еретиком и возвращаюсь в свою обитель».

После этих слов она вышла гордая, словно королева.

Услышав слово «еретик», я, знаете ли, перепугался: я уже видел себя облаченным в черный балахон с изображением поднимающихся языков пламени; я чувствовал себя привязанным к столбу на поле Святого Лазаря за ноги, за шею и туловище, так что я не стал долго раздумывать, а собрал остатки своих прежних богатств, прибавил к этому две или три тысячи франков, которые скопил, пока торговал фруктами в Гоа, и, вспомнив, что накануне видел в порту судно, которое собиралось идти на Яву, немедленно отправился в порт, бросив на произвол судьбы дом, сад и обстановку.