Том Харпер - Книга тайн Страница 27

Наконец Ник понял.

— Шифровка.

— Именно. Кто-то что-то спрятал внутри этого файла, и когда смотришь на картинку, то ничего такого не видишь. На этом изображении имеется более пяти миллионов отдельных пикселей, и каждый хранится в виде цепочки из шести знаков. Нужно только изменить некоторое их количество, чтобы эти цифры и буквы образовали послание, и ты тут можешь скрыть большой кусок текста, и никто даже догадываться об этом не будет. Невооруженному взгляду он не виден.

Ник знал, как действуют такие штуки — он сталкивался с ними прежде.

«Почему мне самому это в голову не пришло?»

— А Джиллиан могла знать, как это делается?

— Конечно. Есть масса программ, с помощью которых это можно сделать. Узнай, какой она пользовалась, обработай файл с ее помощью и получишь то, что там сейчас скрыто. Но возможно, файл еще и защищен паролем.

«Ключ — медведь».

— Сейчас этим и займусь.

В первый раз с тех пор, как имя Джиллиан засветилось на его мониторе, Ник снова исполнился надежды.

— Можешь еще попробовать ее IP-адрес, — предложил Рэндал. — Ты видишь, где она оказалась?

— Она выходила на меня через «Базз». По одноуровневой сети. Я думал, проследить тут что-нибудь невозможно.

— Но кому-то это удалось сделать. — Урзред повернулся и посмотрел на Ника. — Иначе как бы они смогли тебя найти?

На экране Николас Странник оперся на свой посох и через освещенное лунным светом обиталище посмотрел на Некроманта. Ник в многолюдном интернет-кафе в Нижнем Бродвее откинулся к спинке стула из нержавеющей стали. Кафе было битком набито, карликов и магов не наблюдалось, но почти все остальные тут присутствовали. Филиппинцы и индейцы связывались со своими семействами, туристы из Европы — из тех, что ездят автостопом, — хвастались в блогах, мексиканские детишки играли в «Контрудар». Крохотная, почти невидимая часть всего этого кавардака обшаривала мир по проводам и радиоволнам. И тем не менее, несмотря на весь этот тарарам, кто-то смог отследить послание от перепуганной девушки из Европы в нью-йоркскую квартиру. Ник бросил взгляд через плечо. Коротко стриженный кореец с прыщавым лицом, казалось, ждал, когда освободится какой-нибудь компьютер.

— Ты сейчас дома? — раздался голос Рэндала в наушниках.

Ник отрицательно покачал головой, потом вспомнил, что Рэндал не видит его.

— Дом — это место преступления. Мне не разрешают туда возвращаться.

— Может, это и к лучшему. — Урзред обошел стол и остановился прямо перед Странником. — Ты должен быть осторожным. Мы с тобой — чем мы занимаемся? Мы привыкли видеть всякие фальшивки типа бумаг, картинок, чисел, с которыми работаем. Но это настоящее. Реальные люди, реальные пули. Ты там дурака не валяй.

— Я буду осторожен.

Ник нажал «выход» и покинул «Готическую берлогу». Вернулся в мир, в котором обитали звери куда опаснее виртуальных монстров.

XVIII

Париж, 1433 г.

Эней как-то сказал, что жизнь человека — это чистая страница, на которой Господь пишет то, что пожелает. Но бумага, прежде чем ее коснутся чернила, должна быть создана. Я думал об этом, ожидая в мастерской изготовителя бумаги. В помещении пахло сыростью и гнилью, как в хранилище яблок в конце зимы. За столом сидела женщина с ножом и кипой влажных листков, которые она нарезала на крохотные кусочки. Последние отправлялись в деревянную кадку, а там два ученика с длинными лопатками сбивали их в жидкую кашицу. Когда эта кашица будет готова, ее поставят в углу помещения, где она будет бродить неделю, потом ее собьют снова, пока от первоначальных обрезков ничего не останется. Только после этого мастер-бумажник перечерпает содержимое кадки в проволочную форму, спрессует там, выжав влагу, укрепит клеем и перетрет пемзой, чтобы она была ровной под пером. Так вот и человеческая жизнь должна быть растворена и переделана, прежде чем хоть капля Господнего желания будет записана на ней.

Бумагоделатель принес мне связку бумаги, перевязанную бечевкой. За его спиной один из учеников закручивал винт пресса. Послышался хлюпающий звук воды, выдавливаемой из влажной бумаги на фетровую подложку. Игра воображения родила такую фантазию: я представил себе, что вода — это чернила, словно из бумаги можно выжать и сами слова, переписать судьбу.

— Видать, твой хозяин загружает тебя работой. — Бумагоделатель взял у меня монетки.

Я пожал плечами.

— Мы продаем спасение грешникам и знание невеждам. Клиентов у нас всегда хватает.

Я отнес бумагу в нашу мастерскую по другую сторону моста, так плотно застроенного домами, что река за ними была не видна. На близость воды указывало лишь урчание мельничных колес под арочными пролетами внизу. Я прошел под пристальными взглядами двадцати четырех царей Израилевых, высеченных на фасаде собора Парижской Богоматери, и еще раз пересек реку, а потом углубился в лабиринт улиц вокруг церкви Святого Северина под сенью университета. Здесь был мой дом. В воздухе, словно снег, летали гусиный пух и обрезки пергамента; делая вдох, ты рисковал набрать полные легкие этой дряни. Писцы сидели у открытых дверей и окон, на подставках перед ними стояли раскрытые книги; иллюминаторы[14] вызывали к жизни чудных, легендарных животных, превращая их в буквицы или изображая на полях рукописей, а студенты в поношенных нарядах торговались с книготорговцами, чтобы сэкономить на шлюх, обитающих за рю Сен-Жак.

Мастерская располагалась приблизительно в полпути по улочке, на окнах здесь были матерчатые маркизы, а на столике перед входом лежали несколько потрепанных книжек. Рядом с дверью было приколочено большое объявление, рекламирующее множество специализаций книготорговца: жирное готическое письмо с замысловатыми буквицами, изящные рукописные шрифты с буквами, переплетенными, как плющ в саду, теснящиеся миниатюрные шрифты, прочесть которые удалось бы только с помощью лупы. На углу дома на груде книг расположилась фигура Минервы, оглядывающей улицу.

— А, вот и ты.

Оливье де Нарбонн (книготорговец, переплетчик и мой наниматель) оторвал взгляд от Библии, которую внимательно изучал вместе с клиентом. Я собирался бочком проскользнуть наверх и начать работу, которую обещал ему на этот день, но он поманил меня, развернув клиента так, чтобы я мог видеть его лицо.

— Твой земляк. Позволь представить Иоганна Фуста. Из Майнца.

Я знал, откуда он. Я знал, где он жил, в какую церковь ходил, в какой школе учился. Я знал, что разница между нами всего в два года, хотя он и казался старше из-за седины, пробивавшийся в его темных волосах. Я, убегая от своего прошлого, исходил весь христианский мир, и каждая новая катастрофа наваливалась на следующую, как костяшки домино. И вот в Париже я видел лицо из моего детства — Фуст стоял и с любопытством улыбался мне.