Александр Соколовский - Дом на улице Овражной Страница 28

— Спасибо, спасибо, — закивал головой Вержинский.

Она помахала рукой и, легко стуча каблучками, сбежала по лестнице вниз. Альберт Владимирович отпер дверь, и мы очутились в прихожей его квартиры.

Комната, где жил Вержинский, была заставлена кучей вещей. У двери стояла простая железная кровать, наспех застланная грубым зеленым одеялом. На ней валялась смятая подушка. Дверцы большого шкафа были приотворены, и на полках можно было разглядеть какие-то запыленные пузырьки, банки, коробки. Пустыми банками от консервов, грязными бутылками из-под кефира и аптечными пузырьками был заставлен круглый стол без скатерти. Оглядевшись, я решил, что Вержинский живет в одиночестве и не часто убирает у себя в комнате.

— Ты садись, садись… — приговаривал он, не замечая, что я присматриваюсь к нему настороженно и недоверчиво. — Сам-то я, действительно, лучше прилягу. А ты присядь. И рассказывай, рассказывай. Что-то ты начал там, в управлении, говорить о каких-то поисках… В каком архиве вы мой дневник отыскали?..

Но я не сел, а глупо затоптался на одном месте.

— Может, вам чаю вскипятить? — спросил я. — Или лекарство какое-нибудь дать?..

— Не надо, не надо мне чаю. Садись. Рассказывай.

Я неуверенно сел на стул, а Вержинский лег на кровать, с трудом сняв ботинки. Путаясь и сбиваясь, принялся я рассказывать о том, как в кружке поручили нам с Женькой подготовить доклад о революционном прошлом Овражной улицы, как мы ходили в музей, как Иван Николаевич повел нас в архив и показал загадочную бумагу из суда и его, Вержинского, дневник, который хранится в синей папке.

Вержинский слушал, не отрывая от меня взгляда своих воспаленных глаз, потом опустил веки, и я замолчал, думая, что он уснул.

— Дальше, дальше, — глухо проговорил он.

— Ну, дальше мы ваш дневник и бумагу ту там, в архиве, переписали. Не весь дневник, а только последние странички. С того места, где про Чистополь и про Сергиевск…

И тут, неожиданно для самого себя, я стал повторять наизусть целые куски из его тетрадки. Мне было невдомек, что пока мы с Женькой ходили по квартирам на Овражной улице, я успел так хорошо все запомнить, почти слово в слово. Правда, ничего удивительного в этом не было. Хватает же мне два раза прочитать страницы из учебника, чтобы запомнить урок, а тот дневник Женька при мне читал, наверно, раз двадцать. Он, оказывается, крепко засел у меня в памяти.

— «Первое условие — не падать духом! — вспоминал я. — Если сломлен дух, так и знайте — пропал человек. Осталось несколько часов… Верьте, наши выручат…»

Он слушал, не открывая глаз, что-то беззвучно шепча про себя. А я строку за строкой, в точности, как было написано, повторял ему его собственные строчки.

— …«Что делать? Что делать? Провести подкоп под амбар? Рассказать все капитану Астахову и вместе с ним устроить пленным побег? Успею ли я предупредить красных, если они появятся в селе сегодня ночью? Не упаду ли, сраженный первой шальной пулей?..» — Я остановился и перевел дух. — А дальше нету. Иван Николаевич говорил, что потом белые перешли в наступление, а красные тут ударили и отбили их за реку Ик…

— Наступление… — пробормотал Альберт Владимирович, недобро усмехнувшись, и покачал головой. — Это было начало конца… В три дня рухнули все надежды Колчака, а с ним и его заграничных хозяев.

— А пленные — те, в амбаре? — волнуясь, спросил я. — Ольга эта? Учительница?..

— Ольга! — прошептал Альберт Владимирович. — Если бы я знал! Если бы я знал!.. Но, думаешь, я не искал ее? — спросил он, опять приподымаясь. — Думаешь, не узнавал?.. Я изъездил десятки городов, где есть улицы с названием Овражная… Я расспрашивал, писал письма… Да разве найдешь?.. — Он тяжело и глубоко вздохнул. — Война… Потом разруха… Голод… А я даже фамилии ее не знал. Да и теперь не знаю.

Вержинский замолчал и долго лежал, откинувшись на смятую подушку. Должно быть, ему было очень трудно говорить. Но он вдруг заговорил снова, медленно, часто умолкая, чтобы отдохнуть.

— В ту ночь мне не пришлось больше взяться за свой дневник. Вероятно, часовой у амбара что-то заподозрил и доложил о моем странном посещении начальнику караула. Около трех часов ночи раздался стук в дверь. Я поспешил спрятать тетрадь в щель между стеной и половицей. Хорошо, что успел. Денщик отворил, и ко мне ворвался Белецкий. Он вытащил из кобуры револьвер и приставил его к моей груди. Я видел прямо перед собой его глаза. Это были глаза бешеного зверя. Помню, он заревел, тыкая дулом револьвера мне в грудь: «Ты что делал у амбара, мерзавец? Отвечай! Какой ты показывал пропуск?..» Кровь бросилась мне тогда в лицо. Сейчас уж не могу вспомнить, что я в те минуты ему наговорил. Но, кажется, высказал все, что думал об этом негодяе, все, что было на сердце. Потом опомнился… Да было уже поздно. Белецкий поднес к моему лицу кулак и сказал… Медленно так, с присвистом: «Наконец-то я тебя раскусил, большевистское охвостье!» Больше — ни слова. Только это. Но я уже знал — мне не уйти от его мести. Уснуть я не мог. Сначала думал, что лучше, может быть, сразу пустить себе пулю в лоб. Затем немного успокоился. Стал рассуждать трезвее. Но нервы были напряжены. Я строил самые невероятные планы. Бежать к амбару, туда, к пленным. Убить часового… Выпустить их… Уйти вместе с ними к красным… Я выглянул в окно. У крыльца заметил темную фигуру унтера с винтовкой. Попробовал дверь — заперта снаружи. Денщик тоже куда-то исчез… Значит, не выйти… Белецкий поймал меня в западню… Я был уверен, что он оставил не одного часового, а нескольких. Сколько времени прошло, не знаю. Вдруг по улице проскакали всадники. Они что-то кричали. Затрещали выстрелы. Я выбил стекло и через окно выскочил на улицу. Все село проснулось. Метались люди, испуганно ржали кони. Из окон, из дверей выскакивали солдаты в одном белье. Я увидел прямо над собой оскаленную морду лошади. На ней сидел какой-то человек в фуражке. Я различил нашитую на околыше большую пятиконечную звезду. Потом свистнула шашка. Страшный удар в плечо…

Альберт Владимирович снова надолго умолк. Я опять подумал, что он уснул. Но он проговорил, потирая рукою грудь слева:

— Больше ничего не помню… Очнулся уже в лазарете. Судили меня в трибунале. Я рассказал о себе все, без утайки… И про пленных рассказал… Наверно, судьи мои видели, что я раскаиваюсь искренне. Потому и сохранили мне жизнь. Больше в армию я, конечно, не вернулся. Уехал в Екатеринбург, к матери, поступил работать… Мать скончалась… Тогда и стал я ездить из города в город, искать, узнавать… Попал и сюда… Здесь и умру…