Юрий Тупицын - Искатель. 1976. Выпуск №5 Страница 28

Афанасий, рыбак, приплыл на лодке из монастыря Мавриотисса, где продал святым отцам свой небогатый улов, получив за половину его «божье благословение». Все называли его Ессир, потому что он некогда служил в английском торговом флоте и каждое предложение начинал с «йес, сир»; сейчас он устало подгребал к берегу, поглядывая в ту сторону, где утром утонули эти бедняги. Там было много солдат, он различил две фигуры в масках для подводного плавания и с баллонами за спиной. Развернув свою лодку, Афанасий налег на весла. Но тут же услышал шум мотора. Местный жандарм, стоявший на корме моторки, заорал на Афанасия, чтобы поворачивал назад, да поживее!

— Йес, сир, — сказал Афанасий.

Вечером он пошел в таверну. Проводя целые дни на сверкающей воде озера, он любил вечером посидеть в полутьме. Но не только поэтому Афанасий любил таверну Фемистокла. Здесь часто сиживал скорняк Януссис, человек рассудительный, повидавший мир. Он был прекрасным рассказчиком. Мир, говорил он, делится на две части, и в Германии есть река, которая их разделяет. Если пройти немного навстречу солнцу, придешь в город Берлин, где обе части соприкасаются. Об этом городе Афанасий слышал кое-что, но большей частью плохое. Януссис, бывавший в этом городе, сказал, что и плохое там есть, только все не так, как пишут газеты: в восточной части города все делается для простых людей, а в западной — для богатых.

Афанасию Януссис очень нравился, потому что он умел так хорошо рассказывать, а в этот вечер ему самому не терпелось рассказать кое о чем скорняку.

— Ныряльщики, в масках? — переспросил Януссис, когда Афанасий закончил.

— Иес, сир, ныряльщики, и они все-все обыскали. Но Павел, моторист с гостиничной лодки, слышал, что нашли не всех. Трех охранников и десять арестованных. Один, как видно, спасся.

Януссис насторожился.

— Как ты сказал?

— Я повторяю то, что слышал от Павла. А он такой же моряк, как и я, не враль, йес, сир!

— Он сам что-нибудь видел?

— Сам — нет, они никого не подпускали.

Януссис вдруг заторопился домой, надел свои выходные брюки и новый черный свитер из грубой овечьей шерсти, сунул в карман бутерброд с брынзой и быстро зашагал в нижний город, к озеру. Ночь безлунная, и, раз это необходимо, он пройдет тридцать километров вокруг озера до рассвета, чтобы его никто не заметил. Может, в этом нет никакой необходимости. Если спасшийся — парень толковый, он поймет, что убежище следует искать на юго-восточном, болотистом берегу озера. В высоком камыше у берега укрыться нетрудно, там можно даже спать — бесчисленные птицы своим криком предупредят об опасности. Если беглец еще не там, его нужно туда отвести.

Скорняк шел по тропинке вокруг озера в непроглядной тьме. Время от времени он останавливался и прислушивался. Ничего. Только ветер с вершин да крики бодрствующих птиц. Отойдя от городка на порядочное расстояние, он подумал, что может дать знать беглецу о своем присутствии. Он может слегка насвистывать песню, которая зовет вперед бойцов всех широт, зовет, как развевающееся на ветру знамя: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

И вот в темной ночи в Греции «черных полковников», которая кичливо — без всякого права на то! — гордится, что «Интернационал» не зазвучит в ней никогда, она зазвучала, эта песня.

Януссису пришлось проделать весь тридцатикилометровый путь. Его призыва никто не услышал.

Уже вернувшись домой, он вспомнил Ариса, своего командира из «времен надежды». Тихими ночами рассказывали они друг другу о своих родных местах. С тех давних пор Януссис помнил, что Арис родом из Карусадеса, на Керкире, где у его родителей небольшой домик рядом с дворцом графа Теотокиса.

Назавтра к вечеру он был в маленьком доме родителей Ариса и увидел висящую на гвозде смушковую шапку, которую он подарил Арису на пасху в 1944 году. Достаточно было сказать его брату:

— Посмотри, там внутри написано «Пасха-44», — чтобы завоевать его полное доверие.

Вскоре Януссис снова был в пути. Добравшись паромом до маленькой гавани Игуменица, он отправился в Салоники скорым поездом.

«Есть, наверное, какая-то правда в том, что проповедует этот отец Янис из церкви святого Стефана, — добрые дела никогда не забываются, — размышлял Януссис. — Не подари я шапки на пасху, брат Ариса ничего бы мне не рассказал. Конечно, не нужно понимать все так, как об этом толкует святой отец. Добрые люди никогда не переведутся на свете, сколько бы их ни погибло от страшных пыток в застенках «черных полковников», на далеких островах-тюрьмах или из-за какого-то пьяного шофера… Десять честных людей, десять коммунистов, боже мой…»

Вечером по радио объявили о катастрофе тюремной машины на шоссе Кастория — Янина, повлекшей за собой много жертв. На другой день все газеты дали короткое сообщение, судя по которому три охранника и десять заключенных погибли, а одному удалось спастись и бежать. За поимку бежавшего — крупная денежная награда. Его имя и фамилия — Георгий Мавилис, 1929 года рождения, уроженец Афин. Фотография и детальное описание внешности завершали сообщение.

Руководители подпольной группы прочли заметку, но представить точно, что произошло, никто не мог. Имя бежавшего им ничего не говорило, с фотографии на них смотрел незнакомый человек. Конечно, машина с арестованными отправлялась на Керкиру, в ее казематы. Но откуда их везли — в заметке не сообщалось.

У них были свои неотложные заботы: как, несмотря на все меры предосторожности, был арестован курьер ЦК? Галиноса опознали по рисунку на листе ватмана, а не по фотографии, сомнений быть не может. Разве полиция стала бы до таких размеров увеличивать фото, будь оно у нее? Нет, это был портрет.

Костас Ставрос, прошедший через застенки реакции, рассуждал так: от натиска первой волны допросов Карнеадес ушел, назвав адрес квартиры доктора Монастериотиса, совершенно убежденный, что Галинос давно перебрался оттуда и что поэтому доктору ничего не грозит. Как известно, с полицейскими, избивающими тебя, можно обращаться двояко. Можно сказать им: «Делайте со мной что хотите, от меня вы ничего не узнаете». Но можно сделать вид, будто ты сдался, и рассказать им много вещей, на первый взгляд очень важных, но с которыми они ничего не смогут поделать. Оба способа опасны. В первом случае ты вызываешь огонь на себя сразу, а во втором — позднее, когда они поймут, что их водят за нос. Так, видимо, произошло и с Карнеадесом, иначе как объяснить его появление перед универмагом? Наверно, он жестоко казнил себя за этот шаг и некоторое время держался крепко. Мысль о Дафне заставляла его молчать. Он знает, как это бывает, — подводил итоги Ставрос, — и боится, что следующий арестованный поведет себя так же, как он. И в результате получится ужасная цепочка, где каждое звено влечет за собой следующее, пока не попадутся все, в том числе и Дафна. А кто из нас может поклясться: «На мне цепь оборвется»? Вот почему отчаявшийся Карнеадес еще раз выдал человека, который, как он надеялся, давно в безопасности. Мы сами виноваты, нам следовало давно отослать Галиноса. Если курьер тоже умеет рисовать, ищейки бегают сейчас по всему городу с портретом Дафны.