Жак Реми - Если парни всего мира... Страница 29

Через Лаланда и итальянского техника Ларсен начинает разговор с доктором, который спрашивает:

— Вы можете дать мне полный список медикаментов, имеющихся в вашей аптечке?

По знаку капитана один из рыбаков снимает со стены ящичек и опрокидывает его на стол. Ларсен перечисляет медикаменты. Он часто перевирает названия, но доктор поправляет его про себя. В одном месте доктор прерывает Ларсена:

— Сколько ампул?

Капитан открывает последнюю коробку, название которой только что прочел, считает:

— Двадцать ампул.

— Какой срок хранения? Это должно быть написано где-нибудь на упаковке. Посмотрите хорошенько.

Ларсен находит дату.

— Очень хорошо. Сделайте уколы всей команде.

— Вы хотели послать нам сыворотку, — говорит капитан.

— Уже отправлена.

Сыворотка действительно отправлена, она в пути и находится сейчас на французском самолете, летящем в Берлин. Но прибудет ли она вовремя? Коробка с ампулами стоит на полу, в ногах у летчика, которого зовут Эрнест. Это все, что знает Лоретта о том, кому доверила бесценный груз. Этого было бы достаточно, если бы кто-нибудь поехал в Темпельхоф и забрал посылку по прибытии самолета. Но успеют ли Корбье и Холлендорф предупредить вовремя какого-нибудь радиолюбителя? Захочет ли тот отправить эту посылку дальше? Если они этого не добьются, цепочка доброй воли, протянувшаяся уже через Африку, Неаполь, Париж и Брауншвейг, разорвется и все, что было сделано до сих пор, пропадет впустую.

Дом, восстановленный американцами и отведенный под офицерский клуб, выдержан в стиле ультрамодерн и выглядит совсем новым. Необычной смелостью линий он напоминает дома, выросшие в Германии в лучшие годы Веймарской республики. Стиль этот сильно критиковали в городе, но еще больше ругали его в кругах оккупационной армии. Долгое время Главный штаб этого района просто стыдился, что позволил себя уговорить и поручил работы архитектору — представителю нового направления — еще в тот период, когда доказанное антинацистское прошлое служило достаточной рекомендацией для получения заказа. Но вот, в один прекрасный день фотографы из «Лайфа» обнаружили здание, и все переменилось. О нем заговорили в газетах, как об образцовом вкладе американской армии в дело украшения немецких городов. В высших сферах считали признанным фактом, что клуб офицеров в Брауншвейге — подлинно выдающееся произведение архитектуры. Все американские служащие утверждали это с тем большей убежденностью, что многие из них никогда не обратили бы на него внимания, если бы им на него не указали.

В клуб Ганси пошел напрямик, минуя извилины дороги. Когда он добрался до вершины холма, на котором было построено здание, сердце стучало, дыхание стало коротким и частым. Мальчик без труда проник в парк. Вдоль фасада здания шагает часовой. При виде Ганси он хмурит брови. Это невысокого роста коренастый блондин с острым подбородком, глубоко сидящими глазами. Война прогнала этого парня, бывшего батрака на ферме, через несколько стран, но другие, новые горизонты не заслонили для него родную деревню. Все, что он узнал, и увидел, скользнуло по нему, не оставив следов так же, как ни одно чужое слово не смогло удержаться в его памяти. То, чего хочет мальчишка, пытающийся сказать что-то по-английски, интересует его так же мало, как и любой поступок местных жителей. У него есть обязанность: стоять на часах. Он выполняет ее добросовестно и не позволит себя одурачить. Господ американских офицеров нельзя беспокоить. И категорическим жестом он отстраняет беспокойного мальчишку. Ганси, может быть, не так упрям, как его противник, но уж во всяком случае хитрее его. Не настаивая, он обходит вокруг дома и останавливается, заглядывая в окно.

За столиком, покрытым зеленым сукном, под огромной люстрой из богемского хрусталя, сияющей всеми своими лампами, сидят пять человек: у четырех одно желание — прекратить партию в покер, начатую в десять часов вечера; но из-за пятого игрока они не могут на это решиться. С тех пор как они сели за стол, Шарль Беллами, лейтенант авиации, не перестает проигрывать. За весь вечер он не выиграл ни разу. Он уже должен остальным свое жалование за несколько месяцев и не представляет себе, как будет выплачивать этот долг. Да и другие тоже не понимают, как он сумеет выкрутиться. Все знают, что у Шарля — коммивояжера в мирное время — нет ни гроша за душой. Бесконечная партия все продолжается, с каждым новым коном Беллами увязает все глубже и глубже. Проклятые карты! Сто раз за свои двадцать семь лет Шарль давал себе слово бросить их. Но он не может устоять. Уж если родился игроком, так останешься им до самой смерти. В десять лет Шарль уже начал играть. Но за все время ему впервые так крупно не везет. Эта неудача кажется ему гнусной несправедливостью, и он ждет какой-нибудь случайности, которая вытянула бы его из беды: хорошие карты или серия удачных ходов. В уме Шарль подсчитывает, что он может заложить и сколько денег сумеет занять. Все вместе не составит и половины проигранной суммы. Он знает, что товарищи производят те же подсчеты, что и он. Их беспокоит мысль о потере выигрыша. Они хорошие ребята, можно сказать — друзья, но ни один не отказался бы от того, что ему причитается. Жадность заглушает в них все остальные чувства. К тому же Беллами не хотел бы, чтобы ему дарили его проигрыш. Как всякий игрок, он хочет платить. Но как? Ему кажется, что он проваливается в глубокую яму, падает в пропасть. Нельзя сказать, чтобы он боялся риска — в этом острота игры. Он часто бывал близок к краху, но до сих пор ему всегда как-то везло. На этот раз он попался. Остается классический выход разорившегося игрока: дуло к виску, смерть джентльмена. Это кажется Беллами смешным и устаревшим. Он не джентльмен. Такого рода жесты принадлежат другой эпохе: это годилось для аристократа прошлого века или для последышей упадочной европейской буржуазии. Шарлю нужно что-нибудь смелое, сильное, решительное, что лучше соответствовало бы его темпераменту. К несчастью, война окончилась. Иначе он знал бы, что ему делать: бросился бы на врага. Оставил бы там свою шкуру либо вернулся бы с золотой медалью; кстати, сколько такая золотая медаль может стоить? Он готов расхохотаться, он смеется над самим собой, над своей навязчивой идеей. Хотел бы стать старше на несколько дней, — так или иначе к тому времени вопрос будет разрешен. Как разрешен? Это он и сам хотел бы знать. Признается себе: не ожидал, что это доймет меня до такой степени. Другой Шарль — Шарль-насмешник обсуждает злоключения своего двойника. Он забавляется тем, что держит пари на количество шансов, имеющихся у первого Шарля. Десять из ста? Двадцать? Да, двадцать. Один шанс из пяти. Не так уж плохо. Хорошо бы сыграть в рулетку на таких выгодных условиях.