Архив - Виорэль Михайлович Ломов Страница 29

Георгий вдруг ощутил веками свет и тепло. Он знал: это Софья. Она стоит перед ним на коленях и, улыбаясь, смотрит на него. Грудь его переполнена блаженством от того, что всё это происходит до того, как он познакомился с ней, еще до того, как приехал в Тифлис, тогда, когда он и не смел мечтать о ней, но когда только и делал, что мечтал…

Проснувшись, он понял, что без Софьи ему не жить. Позавтракал и, не спускаясь больше к архиву, покинул гостеприимных стариков.

– Когда ждать? – спросили те.

– Через несколько месяцев.

– Привет Софье.

***

Прямо с порога Георгий попросил у Софьи руки. Софья с отчаянием взглянула на молодого человека и отказала ему. Вахтанг взревел: «Вах!» и выдавил с досады дверной косяк плечом. А малыш подполз к Георгию и протянул к нему ручонки. «Не хватает бабочки, – подумал Георгий, – а всё остальное просто сказка». Он взял ребенка на руки и пошел с ним на ту лужайку, что должна была быть где-то совсем недалеко от дома.

XXII

В декабре 1922 года Георгий переехал в Москву. Он уже был с безукоризненным по новым меркам происхождением, имел на руках соответствующие документы и защитные справки о родственниках, образовании, работе на заводе «Динамо». Тетушка Адалия Львовна через старинного знакомого семьи, горного инженера Прокофьева, устроила так, что Суворова без особых хлопот приняли на мостовое отделение строительного факультета Московского института инженеров железнодорожного транспорта, расположенного на Бахметьевской улице. Когда Суворов прочитал название улицы, перед ним возник образ брата, когда тот всем представлялся Бахметьевым.

Георгий не мог сразу отблагодарить Адалию Львовну за заботу, а когда представился случай, узнал, что она куда-то исчезла. Потом она нашлась в самом центре Ленинграда. Как и грозилась тетушка когда-то Лавру, она занялась, и не без успеха, «прэдпринимательством».

В течение года Суворов еще раз побывал в Тифлисе, под предлогом передачи Софье ее шкатулки. Он постоянно носил ее с собой, как Лавр. Шкатулку Софья взять категорически отказалась. Она не могла ее даже видеть. Георгий с трудом уговорил ее взять хотя бы одну брошь, и ту только именем брата. Он увез шкатулку с собой в Москву, а из Москвы в первую же поездку под Волоколамск.

В вагоне обворовали многих пассажиров. Некоторые из них лишились последнего. А на холщовый мешок, что лежал у всех на виду, даже тогда, когда Суворов куда-либо отлучался, в котором ценностей было столько, что хватило бы до скончания века всем попутчикам, никто и не обратил внимания.

***

Георгий залез в подпол, осветил лампой ящики и коробки. Положил холщовый мешок со шкатулкой в тайник шкафа, где лежали икона Богородицы и «Царская книга», и забыл о ней.

Ни драгоценности, ни бесценный архив не вызывали в нем больше тех чувств, которые охватывали его, когда он рассчитывал на то, что Софья когда-нибудь, хоть через десять лет, приедет к нему и посмотрит на него так, как когда-то смотрела на Лавра.

***

Через два года зимой Георгий получил телеграмму: «Малыш заболел пневмонией я в отчаянии Софья». Собрав какие мог лекарства, он в тот же день сел на поезд, но опоздал. Софья была безутешна. Эта потеря окончательно выбила у нее почву из-под ног. Георгий пробыл у Джания десять дней. На десятый день Софья объявила о том, что ровно через месяц уходит в женский монастырь.

Анвар ушел за кордон, и о нем не было ни слуху ни духу.

Вахтанг проводил Георгия на вокзал и там, напившись, с таким восторгом тискал его на прощание, что у него после этого два дня болели ребра.

XXIII

В 1932 году неожиданно приехала Софья. Когда Суворов на стук открыл дверь и от потрясения сделал шаг назад, Софья осталась стоять в дверях с чемоданом в руке. Суворов не мог отвести взгляда от лица Софьи, но чемодан так и лез своим черным углом в глаза! Несколько секунд они молчали. Пытливо взглянув на Георгия Николаевича, Софья сказала:

– Я ушла оттуда, – и, потопав ногами о пол, отряхивая налипший снег, зашла в комнату.

«Откуда оттуда, – подумал Суворов, – из монастыря или еще откуда?» В последний раз он видел ее (вернее, слышал)пять лет назад, когда специально поехал повидаться с ней. К нему она не вышла. И его не впустили к ней. Почему – он тогда так и не понял. Она стояла по ту сторону ворот, он по эту. И говорили о погоде и Божьем Царстве. Говорили целую четверть часа. Эти четверть часа забрали у него полжизни. Георгий вечером в первый раз до полусмерти напился грузинского вина, чему Вахтанг был несказанно рад. Ему, как всякому радушному грузину, чрезвычайно льстило сперва накачать дорогого гостя до потери чувств, а потом откачивать, чтобы эти чувства вернуть. Подобная процедура как минимум в два раза повышает цену чувствам.

Суворов позже пытался вспомнить еще что-то из той поры, но почему-то вспоминался другой храм, старец в фиолетовой епитрахили с галунными крестами, со свечой в левой руке, и больше ничего.

– Располагайся, – Суворов помог снять гостье пальто и стал хлопотать по хозяйству. Оно у него располагалось на десяти квадратных метрах и, если вычесть кровать, стол и шкаф с одеждой и книгами, доставляло, соответственно, три квадратных метра хлопот. Софья открыла чемодан и стала доставать вещи.

– Не возражаешь, я остановлюсь у тебя на время? У тебя ведь так никого и нет?

– Никого. А ты кого имеешь в виду?

– Ту, которой нет, – серьезно сказала Софья.

Георгий поразился перемене, произошедшей с ней. Софья напомнила ту поваленную сосну из радостного сна под Волоколамском. Жизненных соков не осталось в ней.

– Холостяк, значит, – оценила она его скромное жилище. – Что так?

Георгий еще больше стал похож на Лавра, и Софье казалось, что она разговаривает с ним.

– Я, Софи (Софья вздрогнула), весь в науке. Вот занялся докторской. Наука и семья – две вещи несовместные.

Софья взглянула на кровать и сказала:

– Мы на ней расположимся валетиком. Как тогда, – она вдруг присела и пошарила рукой под кроватью, наклонилась и посмотрела туда.

– Пусто, – вздохнула она, – и много пыли.

Суворов помялся и пробормотал:

– Да, пыль, некогда, всё такое…

Его озадачил и сам приезд Софьи, и еще больше ее поведение. Это была совсем не прежняя Софья! Он по-прежнему чувствовал к ней нежность, но к нежности