Рэймонд Чандлер - Высокое окно Страница 30

– Полицейские сказать вам это, да?

– Они сказали, что вы заставили Хенча признаться, что он ваш друг. Насколько близкий, они, конечно, не знают.

– Хенч признаться, да? – Он улыбнулся неожиданно ослепительной улыбкой.

– Только Хенч не убивал, – сказал я.

– Нет?

– Нет.

– Этта интересно. Продолжайте, мистер Марлоу.

– Это признание – вздор. Вы заставили его это сделать по какой-то личной причине.

Он поднялся, подошел к двери и позвал:

– Тони!

Потом снова сел. В комнату вошел короткий плотный итальянец. Он смерил меня взглядом и уселся на стул у стены.

– Тони, этта мистер Марлоу. Посмотри, возьми карточка.

Тони подошел, взял карточку и вернулся на место.

– Ты смотреть на этот человек очень хорошо, Тони. Не забыть его, да?

– Можете положиться на меня, мистер Палермо, – сказал Тони.

– Был друг для вам, да? Хороший друг, да?

– Да.

– Этта плохо. Да. Этта плохо. Я говорить вам что-то. Друг этта друг. Но вы не говорить никому больше. Не проклятой полиции, да?

– Да.

– Этта обещание, мистер Марлоу. Этта что-то, чего нельзя забыть. Вы не забыть?

– Не забуду.

– Этот Тони, он не забыть вас. Ясно?

– Я даю вам слово. Все, что вы мне скажете, останется между нами.

– Прекрасно, о'кей. Я из большая семья. Много сестры и братья. Один брат очень плохой. Почти такой же плохой, как Тони.

Тони ухмыльнулся.

– О'кей, этот брат жить очень тихо. В доме напротив. О'кей, дом полон полиция. Совсем нехорошо. Задавать слишком много вопросов. Совсем нехорошо для этот плохой брат. Вам ясно?

– Да. Ясно.

– О'кей. Этот Хенч нехорош, но бедняга, пьяница, работы нет. Не платить за квартиру, но я имею много денег. Так я говорить: «Слушай, Хенч, ты делать признание. Ты больной человек. Две-три неделя больной. Пойдешь в суд. Я дать адвокат для тебя. Ты говорить: „Какое, к черту, признание? Я был совсем пьяный“ – проклятых полицейских обманем. Суд тебя освобождать, и я о тебе заботиться. О'кей?» Хенч говорит: «О'кей» – и делать признание. Этта все.

– А через пару недель плохой брат будет далеко отсюда, след совсем остынет, и полицейские, скорей всего, напишут, что убийство Филлипса осталось нераскрытым, так?

– Si, – он снова улыбнулся. Ослепительная теплая улыбка, завораживающая, как поцелуй смерти.

– Это поможет Хенчу, мистер Палермо, – сказал я. – Но это совсем не поможет мне в поисках убийцы друга.

Он покачал головой и снова посмотрел на часы. Я встал. И Тони тоже. Он не собирался предпринимать ничего такого, но стоять всегда удобней: для быстрой реакции.

– Ребятки, – сказал я, – с вами так хлопотно, потому что вы делаете тайну из ничего. Вы должны произносить пароль, прежде чем откусить кусок хлеба. Если я пойду в управление и перескажу все, что вы мне здесь поведали, мне рассмеются в лицо. И я рассмеюсь вместе с ними.

– Тони не много смеется, – сказал Палермо.

– На свете полно людей, которые не много смеются, мистер Палермо. Вы должны это знать. Вы многих из них отправили туда, где они находятся и сейчас.

– Это мой дело. – Он выразительно пожал плечами.

– Я сдержу свое обещание, – сказал я. – Но в случае, если вы засомневаетесь в этом, не пытайтесь разбираться со мной. Потому что в своем районе я человек достаточно известный, и если вместо этого кое-кто разберется с Тони – это будет как раз по части вашего заведения. Невыгодно.

Палермо рассмеялся.

– Этта хорошо. Тони. Один похороны – по части нашего заведения, а?

Он поднялся с места и протянул мне руку, красивую, сильную, теплую руку.

25

В вестибюле Белфонт-Билдинг в едва освещенном лифте на деревянном стуле неподвижно сидел все тот же реликт с водянистыми глазами, являя собой свою собственную интерпретацию образа пасынка судьбы.

Я зашел в лифт и сказал: «Шестой».

Лифт затрясся и тяжело пополз вверх. Он остановился на шестом, я вышел, а старик высунулся из лифта, сплюнув в урну и сказал ничего не выражающим голосом:

– Что сегодня?

Я стремительно развернулся всем телом, как манекен на вращающейся платформе, и тупо уставился на него.

– На вас сегодня серый костюм, – сказал он.

– Серый, – сказал я. – Да.

– Хорошо смотрится. Синий, что был на вас вчера, мне тоже понравился.

– Продолжайте, – сказал я, – выкладывайте все.

– Вы поднялись на восьмой. Дважды. Во второй раз поздно вечером. Обратно вы спустились с шестого. Вскоре после этого примчались ребята в голубом.

– Кто-нибудь из них сейчас наверху?

Он помотал головой.

– Я ничего не сказал им.

– Почему?

– Почему не сказал? А пошли они к черту. Вы разговаривали со мной вежливо. Чертовски мало людей так ведет себя. Я знаю, что вы не имеете никакого отношения к этому убийству.

– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Глубоко ошибаетесь.

Я вытащил визитку и дал ему. Он выудил из кармана очки в металлической оправе, водрузил на нос и, держа карточку на расстоянии фута от глаз, углубился в чтение. Шевеля губами он медленно прочитал ее, посмотрел на меня поверх очков и вернул мне визитку со словами:

– Пусть она останется у вас. Я могу уронить ее по рассеянности. Должно быть, жизнь у вас очень интересная?

– И да, и нет. Как вас зовут?

– Грэнди. Зовите меня просто Поп. Кто его убил?

– Не знаю. Вы не замечали, кто-нибудь поднимался или спускался на днях – кто-нибудь, кто не вписывается в это окружение, или просто незнакомый вам человек?

– Я мало что замечаю, – сказал он. – Просто мне случилось заметить вас.

– Высокая блондинка или высокий стройный мужчина лет тридцати пяти с бачками?

– Нет.

– А подняться и спуститься можно только вашим лифтом?

Он покивал древней головой.

– Если только не пользоваться пожарной лестницей. Она выходит в переулок, дверь всегда заперта на засов. Но за лифтом есть лестница на второй этаж. А оттуда можно пройти к пожарной лестнице.

Я кивнул.

– Мистер Грэнди, не пригодятся ли вам пять долларов – не как подкуп, ни в коем случае, но как знак искреннего уважения от искреннего друга?

– Сынок, да я могу просадить пять долларов так, что у Эйба Линкольна с усов пот потечет струями.

Я дал ему банкноту. Перед тем как отдать, я посмотрел на нее. Все в порядке. Линкольн на пяти.

Он тщательно свернул банкноту и засунул глубоко в карман.

– Это очень любезно с вашей стороны. Надеюсь, вы не думаете, что я напрашивался на это?

Я отрицательно покачал головой и пошел по коридору, снова читая надписи на дверях: «Д-р Е. Дж. Бласкович, хиромант-практик»; «Далтон и Рис, машинописные работы»; «Л. Придвью, бухгалтер». Четыре двери без табличек. Компания по пересылке семян почтой. Еще две двери без табличек. Х. Р. Тиджер, зубное протезирование. Расположена в той же части коридора, что и офис Морнингстара, двумя этажами ниже. Но планировка помещений была иной. Дверь у Тиджера была одностворчатая, и расстояние до следующей двери было значительно больше.

Ручка не поворачивалась. Я постучал. Ответа не было. Я постучал сильнее – тот же результат. Я вернулся к лифту. Он все еще стоял на месте. Поп Грэнди смотрел на меня так, как если бы видел впервые.

– Знаете что-нибудь о Х. Р. Тиджере? – спросил я.

Он задумался.

– Плотный, пожилой, неряшливо одетый, ногти грязные – как у меня. Пожалуй, сегодня я его не видел.

– Как считаете, комендант пустит меня в его офис?

– Прелюбопытный тип, этот комендант. Я бы не советовал к нему обращаться.

Старик медленно повернул голову и посмотрел вверх на стену лифта. Над его головой болтался ключ на большом металлическом кольце. Отмычка. Поп Грэнди медленно вернул голову в нормальное положение, встал со стула и сказал:

– А теперь я, пожалуй, схожу в сортир.

И он пошел. Когда дверь за ним закрылась, я снял ключ со стенки лифта и вернулся к офису Х. Р. Тиджера. Отпер дверь и вошел.

Я очутился в маленькой темной прихожей, на обстановку которой ушли, вероятно, все доходы хозяина. Там было два кресла, курительный столик из магазина уцененных товаров, приобретенный в сельской лавке торшер, покрытый пятнами деревянный стол с несколькими старыми журналами на нем. За моей спиной щелкнул замок, и прихожая погрузилась во мрак, лишь сквозь матовое рифленое стекло в двери чуть проникал свет. Я подошел к торшеру, дернул за цепочку выключателя и прошел к внутренней двери. На ней значилось: «Х. Р. Тиджер. Посторонним вход воспрещен». Она была не заперта.

За этой дверью находился квадратный кабинет с двумя выходящими на западную сторону окнами с очень пыльными подоконниками. Занавески были раздвинуты. В кабинете стояли два грубо сработанных деревянных стула, вращающееся кресло и приземистый стол, на котором не было ничего, кроме старого пресс-папье, дешевой подставки для ручек и круглой стеклянной пепельницы с пеплом от сигар. В ящиках стола валялись какие-то пыльные бумажки, несколько скрепок, аптечные резинки, перышки, грязные промокашки, четыре непогашенные двухцентовые марки, конверты и формы для счетов.