Николай Атаров - Смерть под псевдонимом Страница 31

— Кто видел? — спросил Бабин.

— Орел, говорю.

— Что видел? — быстро и подозрительно переспросил смотритель.

— Все видел! — с неожиданной жесткостью утверждения ответил Славка.

Он-то сейчас глядел не на орла, а на смотрителя. И от него не укрылось, как непонятный испуг мгновенно исказил лицо болгарина.

— Так вы говорите, трупы достать нельзя? — спросил Шустов, нагловато воззрившись на Христо Благова.

— Какие трупы? — грубо спросил смотритель и проглотил слюну.

— Всякие трупы: конские, к примеру… Сапные.

— Не понимаю! — отрезал смотритель и отошел в сторону.

Но Славка — как будто и не было этого мгновенного поединка — снова завороженно глядел на парившего в высоте орла.

— Наверняка видел! — восторженно крикнул он и даже кулаком махнул: — Орлы по сто лет живут! Это тот самый и есть!

И они втроем стали следить за медленными и плавными движениями орла.

Назад возвращались той же тропинкой. На полпути облака, потянув снизу, снова прикинулись мокрым туманом. Шустов легко находил дорогу среди уже знакомых камней.

— Я не могу поспеть за тобой! Давай отдохнем! — крикнул Бабин.

— Отдыхать в могиле будем! — весело отозвался лейтенант любимой поговоркой Котелкова.

Но все-таки остановился, глядя в туман, откуда должен был показаться замешкавшийся смотритель.

Два выстрела — один за другим — прозвучали гулко…

Еще один…

— Ну-ка, присядь! — приказал Шустов, схватившись за плечо.

Они быстро сели под камень. Человек стрелял не наугад.

— На Шипке все спокойно, — уныло заметил Бабин, слегка прикрывая раненого товарища.

Лейтенант Шустов, сидя, вынул из кобуры пистолет. Выстрелов больше не было. Ни шороха, ни голоса, ни дыхания. Тишина, какая бывает только в горах.

— Чего он сбесился? — шепотом спросил Бабин.

— Спятил, — спокойно засвидетельствовал Шустов, а глаза его сверкнули тем шельмоватым блеском, который всегда помогал понять, что он избежал опасности. — Собаку задушил, теперь в орла стреляет.

— Помешал ему орел… Думаю, пуля-то тебя искала.

— А ну, за мной! — скомандовал Шустов.

Они вернулись к памятнику. Он стал мокрым, почернел в тумане. Смотрителя нигде не было.

— Выходит, на Шипке все спокойно… — задумчиво подтвердил Шустов, снимая с себя гимнастерку.

— Пуля застряла?

— Царапина… Скользнула только.

— В машине санитарный пакет. Дойдешь?…

…

На обратном пути они поссорились.

Все-таки характер у Миши чертовский: невозмутим, аккуратен, скуповат. И ко всему — голос. Неожиданно густой, басистый. Очень тонкое понимание музыки. После всего, что случилось на перевале, он ничего не нашел умнее, как насвистывать всю дорогу какую-то сложную музыку, — кажется, «Лунную сонату» Бетховена.

Младший лейтенант Шустов не любил того. Он любил песенки из последних кинофильмов или то, что в мирное время играли на танцевальных площадках в саду Баумана и в Сокольниках. И настроение у него было отравлено этим проклятым смотрителем. Повязка стягивала плечо, царапина жгла с каждым часом сильнее. Они прождали в корчме до вечера. Хозяину, конечно, ни слова. Благов как в воду канул. Славка не мог простить себе: вот ведь решил проверить свои подозрения и увлекся. Теперь ищи его…

— Ну, свистишь? — зашипел он наконец и остановил машину с краю дороги.

Бабин перестал свистеть и удивленно посмотрел на него.

Дьявольски мрачно выглядел Шустов в эту минуту.

— Свистит… Подскажи лучше, что делать.

— Доложить майору Котелкову, — хладнокровно посоветовал Бабин.

— Ни за что! Будет кишки из меня тянуть.

— Товарищ лейтенант, надо уметь ответ держать.

— Все доложу. Только полковнику! Пусть хоть в штрафную! По крайней мере, человеком оставит.

Бабин усмехнулся. Вот герой! Значит, легкая смерть лучше трудной жизни? Но ему стало жаль Шустова. В приступе нежности к другу, попавшему в беду, он только и произнес:

— Луи Буссенара нет на тебя. Он бы тебя описал…

26

До Вршаца не долетели: фронт рядом. Капитан Цаголов, сопровождавший полковника Ватагина, предъявил документы в каком-то штабе, окопавшемся на лесной опушке. Им дали машину и двух солдат. В сербских селах по пути встречали с любовью.

Это была святая осень Югославии — осень становления народной власти. Селяки-крестьяне возвращались к родным очагам из партизанских ущелий. В городах веселился весь трудовой народ — пропахшие кожей седельщики и сапожники, белые пекари, сутулые портные, пропахшие лозой тростника корзинщики… Благородная страна всем сердцем встречала русского солдата, несшего освобождение.

Маленькое дорожное происшествие взволновало Ватагина. В доме, где привел случай остановиться, он разговорился с вдовой сербского подпоручика, расстрелянного оккупантами, и вдруг она стала целовать его руку. Потом долго гладила головку своей дочки-сиротки, удерживаясь, чтобы больше не плакать.

Дом Ганса Крафта легко было найти по спискам городской управы. Он оказался пуст и заброшен. Во дворе пахло гарью — три дня назад горела конюшня.

Впрочем, вымершей казалась вся немецкая часть городка. Каждый дом — покинутая крепость с тяжелыми воротами, за которыми еще неделю назад жила двухсотлетняя колонистская скука: зеркально чистые полы, экзерсисы на фортепьяно, карточные пасьянсы и расклейка почтовых марок по филателистским альбомам вечерами, когда коммерсанты и фермеры возвращались в свои квартиры.

Теперь мужчины почти поголовно ушли в девятую дивизию «СС» — «Принц Евгений». Доме стерегли больные старухи. На крайней улице (за ней — католическое кладбище) уцелел лишь злой, как пес, владелец магазина электроприборов, скрывавшийся на задворках со своей глухонемой служанкой.

Человека, который мог бы дать информацию о Крафте, надо было искать среди сербов. Там, в сербской половине городка, пятый день царило славянское счастье песен, громких разговоров, веселых тостов; в каждом дворе — свой праздник «славы», когда зовут к столу соседей и прохожих солдат и пьют и пляшут вихревое «коло». Но в ограде церкви, где ветер швырялся охапками желтой листвы, новобранцы югославской народно-освободительной армии меж тем день и ночь занимались строевой подготовкой.

Капитану Цаголову повезло: в нескольких домах женщины ему сказали, что лучше всех знает Ганса Крафта, конечно, «мастер Владо». Это был шахматный маэстро, проведший многие годы в международных турне, а теперь, в родном городке, постаревший и немного опустившийся. Он был единственный из сербов, кто запросто бывал в колонистских домах как известный шахматист, которого все приглашали. Он снисходительно обыгрывал любителей, пил их вино, а поздно вечером пробирался через весь город на окраину, где терпеливо ожидала его, как когда-то из дальних странствий, маленькая верная женщина — его жена.