Александр Дюма - Людовик XV и его эпоха Страница 31

Вынужденный отвечать, патер Перюссо начал говорить так:

– Я не могу, сударыня, знать заранее, буду ли я исповедовать больного. Я не знаю, каково состояние здоровья короля. Все мои действия зависят от его воли… Со своей стороны, я вовсе не имею дурного мнения относительно ваших отношений с королем.

– Если этими словами вы хотите мне сказать, что считаете мои отношения с королем вполне безгрешными, то на это я не постыжусь вам ответить, что вы ошибаетесь, отец мой! Мы любили друг друга – вот вам моя исповедь! Скажите же мне теперь, буду ли я, в случае смерти короля, отвечать врагам моим ссылкой… Ах, отец мой, немало у меня врагов при дворе.

Перюссо находился в таком замешательстве, что не знал, что отвечать на эти слова фаворитки.

Между тем партия министров и партия принцев твердо условились между собой: в случае если король будет исповедоваться, немедленно удалить от двора герцогиню Шатору, но если бы король не исповедался, если бы он выздоровел без исповеди, то герцогиня Шатору осталась бы, как и прежде, фавориткой, и тогда не она была бы уже удалена от двора, а патер Перюссо. Его величество взял бы тогда себе в духовники какого-нибудь францисканца, фетатинца или, быть может, августинца, что было бы очень обидно и прискорбно для общества иезуитов, которое лишилось бы, таким образом, прав управлять совестью короля.

По всем этим соображениям отец Перюссо нашел более для себя полезным ничего не отвечать герцогине и старался выиграть время. Встретив такое упорство, в разговор тогда вмешался Ришелье.

– Отец мой, – начал он, – будьте же полюбезнее в дамами. Утешьте, прошу вас, герцогиню вашим обещанием, что она без скандала удалена будет от двора, – ваше молчание беспокоит нас.

Чем более герцог уговаривал Перюссо, тем молчаливее тот становился.

– Что с вами будешь делать, отец мой? – продолжал герцог тоном и с манерами, которые были свойственны только ему. – Я вижу, вы мало чувствительны к женщинам… Красота их на вас не действует… Ну, – прибавил он, бросившись на шею священнику и крепко обнимая его, – сделайте же для меня, который всегда так любил и уважал иезуитов, то, что отцы церкви позволяли иногда духовникам королей делать при подобных обстоятельствах… Отец мой! Как мне еще вам объяснить?

Но Перюссо оставался непоколебим.

Тогда герцогиня Шатору, подойдя, в свою очередь, к священнику, сказала дрожащим голосом:

– Отец мой! Защитите меня!..

Потом, нежно взглянув на него и бросившись ему на шею, продолжала:

– Если вы хотите мне содействовать, то клянусь вам, что я удалюсь из комнаты короля во время его болезни, удалюсь навсегда!.. Если я когда-нибудь и возвращусь ко двору, то уже как друг короля, а не как его любовница. Скажу вам более: я буду вести строгий образ жизни, и вы будьте моим духовником.

Как ни заманчиво было это предложение, Перюссо не увлекся им и оставил фаворита и фаворитку в том же, как и прежде, недоумении, что их сильно беспокоило.

С не меньшим беспокойством ожидали этого дела принцы и министры – две партии, имевшие, как мы уже сказали, один общий интерес.

Глава 11.

1744.

Предположения. – Власть герцога Ришелье. – Бюллетень болезни короля. – Граф Клермонский. – Ришелье и король. – Епископ Суассонский. – – Да Пейрони. – Господин де Шансенец. – Герцог Бульонский. – Торжество врагов герцогини Шатору. – Она, равно как и сестра ее, удалено от двора. – Королева. – Герцог Шатильонский. – Дофин. – Немилость к герцогу Шатильонскому.

Партии, составившиеся при дворе, не могли, конечно, не иметь своих предположений относительно тех последствий, какие должны были произойти в случае выздоровления или смерти короля.

Действительно, если бы король умер, то набожный двор дофина и королевы одержал бы полную победу: фаворитка была бы изгнана, фаворит же лишен милости.

Но если бы король возвратился к жизни, пусть даже и без исповеди, то Ришелье и госпожа Шатору сделались бы тогда более чем когда-либо могущественными.

Поэтому партия принцев собралась на совет, и в этом совете было постановлено начать действовать решительно. Граф Клермонский объявил собранию, что, какое бы ни было ему оказано сопротивление, он все-таки проберется к королю.

Дабы понять ту власть, которую имел герцог Ришелье, надобно прежде всего сказать, что он был первым (главным) камергером двора и что ему одному присвоено было право находиться всегда в комнате короля и допускать к нему кого он сам захочет.

Это право он присвоил себе с начала болезни короля.

Дав слово во что бы то ни стало повидаться с королем, граф Клермонский явился 12 августа к дверям его покоев.

Дабы иметь возможность судить о ходе болезни короля, выпишем здесь издававшийся в то время ежедневный бюллетень.

8 августа у короля сделался сильный прилив крови к голове. В этот же день ему сделано кровопускание.

9-го королю дано слабительное.

10-го, в три часа утра, пущена кровь из ноги; вечером король чувствовал себя немного лучше.

11-го, утром, дано слабительное; вечером – кровопускание из ноги.

12-го король чувствует себя лучше, более спокоен, головная боль почти прекратилась; к вечеру сделался жар17.

Этого-то числа, то есть когда король чувствовал себя лучше и когда головная боль у него почти прекратилась, и явился к дверям его покоев граф Клермонский.

Ришелье, по обыкновению, не хотел его впускать, но граф так сильно ударил кулаком в дверь, что обе половинки ее растворились.

Ришелье, настаивая на своем, не впускал его в комнаты. Но граф, оттолкнув его от себя, сказал:

– С которых это пор лакей считает себя вправе не впускать принцев крови для свидания с королем Франции?

И, подойдя к королю, лежавшему в постели, он продолжал:

– Государь, я никак не могу поверить, чтобы вашему величеству благоугодно было лишить принцев вашей крови удовольствия узнавать о состоянии вашего здоровья. Мы не хотим, чтобы наше присутствие было вам в тягость, но мы желаем, в знак любви и высокого уважения к вам, иметь право видеться с вами хоть несколько минут, дабы доказать вам, государь, что мы не имеем других намерений. Я удаляюсь.

Граф Клермонский хотел было уже выйти из комнаты, как король, протянув к нему руку, сказал:

– Нет… Останьтесь, граф.

Это был первый успех, на который граф Клермонский не мог, впрочем, наверняка рассчитывать.

Королю предложили отслужить в его комнате малую обедню. Король охотно принял предложение, и через несколько минут в комнату введен был епископ Суассонский.

Герцог Ришелье и герцогиня Шатору видели из кабинета, в который удалились, как враги их укреплялись все более и более на позиции.

Епископ Суассонский подошел к постели короля и решился произнести ужасное слово – исповедь.

– О нет, – отвечал король, – еще не наступила пора. Епископ утверждал противное.

– Нет, нет, – возразил король, – я не могу теперь исповедаться… У меня сильно болит голова… Я не в состоянии буду собрать моих мыслей.

– Но, – отвечал епископ, продолжая настаивать на своем, – ваше величество может начать исповедь свою сегодня, а кончить ее завтра.

Король поник головой. Епископ понял тогда, что на этот раз он успел уговорить больного в том, в чем хотел его уговорить, и удалился вместе с графом Клермонским.

По выходе их в комнату вошла герцогиня Шатору и, дабы уничтожить то влияние, которое принцы сумели так искусно приобрести над королем, начала расточать ему свои обыкновенные ласки.

Король тихо и почти без всякого усилия оттолкнул от себя герцогиню.

– Нет, нет, принцесса18, – сказал он, – мне кажется, теперь это не время. Ну, довольно же, довольно!

И, видя, что Шатору желает его обнять, он продолжал:

– Нам придется, может быть, расстаться.

– Очень хорошо, – ответила с некоторой досадой Шатору и вышла из комнаты.

На другой день ла Пейрони, за которым послали в Париж, отправившись после посещения своего короля к герцогу Бульонскому, объявил ему, что король вряд ли может прожить еще два дня и что поэтому необходимо его исповедать, что он это говорит ему для того, что на его обязанности лежит, так как он обер-камергер двора, доложить королю, что уже настал час этой исповеди.

Герцог Бульонский, поняв всю неприятность возлагаемого на него поручения, велел попросить к себе господина де Шансенеца и, когда тот явился, приказал ему передать его величеству слова придворного медика. Шансенец исполнил приказание: он подошел к постели короля и объявил ему об опасности его положения.

– Почему нет… Я не прочь! – сказал король. – Но ла Пейрони, мне кажется, ошибается: еще не время, можно бы и подождать.

Но едва он произнес эти слова, как, вследствие какого-нибудь предназначения свыше, почувствовал сильную слабость, опустил голову на подушку и почти умирающим голосом проговорил:

– Отца Перюссо ко мне! Скорее отца Перюссо! – И он лишился чувств.