Лев Корнешов - Зона риска Страница 32

Супруга профессора ей явно не понравилась.

Инна улыбнулась так, будто знала все на свете:

— Вот видишь... Таких жены из рук не выпускают. Профессор... Жены стерегут их так же бдительно, как раньше феодалы стерегли свои доходные владения.

У Инны прошло то время, когда она на каждого нового больного, конечно, не особенно тяжелого, смотрела с некоторой надеждой.

Подруга поспешно переодевалась, по ходу сообщая последние больничные новости:

— А в 420-ю недавно положили молодого. Журналиста. Очень тяжелого. К нему никого не пускают. Боятся, что не выкарабкается.

— Что у него? — вяло, от нечего делать, спросила Инна. Чужая боль не трогала.

— Не знаю. Какое-то происшествие. Уже дважды приезжал следователь, но Людмила Григорьевна не разрешила даже ему...

— Тогда действительно серьезно.

Инна подсинила веки, сантиметр за сантиметром ощупала взглядом в зеркальце кожу — нет ли морщинок. Это ведь страшно, когда теряешь форму.

— Еще бы, — торопилась сообщить все, что сама знала, подруга, — врачи говорили, — безнадежно. Его «Скорая» доставила с дикой раной на голове. Чем-то так угостили, что уже неделю без сознания.

— Вытянут, — равнодушно сказала Инна. — Если сразу концы не отдал — будет жить.

— И знаешь, — тараторила подруга, — неженатый даже.

— Неужели еще есть такие? — удивилась Инна, спрятав зеркальце в сумочку.

— Да, да. К нему одна девица пыталась пробиться, из породы деятельниц на общее благо.

— А врач что?

— Людмила Григорьевна разрешила только в дверь заглянуть. Даже неловко получилось, она спросила девицу: «Вы Нина?», а та вспыхнула, жалобно так пробормотала: «Нет...»

— А при чем здесь Нина?

— Он ее все время в бреду поминает.

— Вот видишь, уже две претендентки, а ты хочешь стать третьей, смотри, потеряешься в толпе.

— Ой, какая ты! — засмущалась подруга.

Инна, проходя больничным коридором, мимоходом заглянула в 420-ю. Больной лежал неподвижно, с закрытыми глазами. И несмотря на то, что боль заострила, чуть изменила черты лица, Инна узнала его сразу: это был парень, которого как-то вечером показал ей на Оборонной Князь. Артем тогда еще злобно проговорил: «Ищет здесь то, что не терял, вынюхивает...»

Подошла Аня, строго сказала Инне:

— В палату нельзя.

— Мне с ним скоро заниматься гимнастикой, — объяснила Инна.

— Вряд ли, — сокрушенно ответила Аня. — Он в тяжелом состоянии.

В больнице случалось всякое. Больных привозили, лечили, и многие, счастливые и радостные, с ошеломленной от ощущения собственной полноценности улыбкой, долго прощались с врачами, сестрами, нянечками, благодарили их, неловко преподносили роскошные букеты цветов, уезжали домой. Но бывали случаи, когда врачи хмурились, избегали вопросов больных и в коридоре отделения устанавливалась глухая тишина, ибо медицина, как иногда говорила Людмила Григорьевна, была той отраслью народного хозяйства, которая не дает никаких гарантий.

Инну все это мало волновало — чужая смерть не трогала, чужой огонь не жег.

«ПЯТАКОВЫЕ» СТРАСТИ

Было одно место на нашей Оборонной, которое аборигены называли «пятачком».

Если кто-нибудь из посторонних, незнакомых с бытом Оборонки, попадал на эту улицу в субботу, он удивлялся толпе молодых людей неподалеку от комиссионки. Все они были с пакетами, сумками, портфелями. Длинные волосы, часто слипшиеся, всклокоченные, потертые джинсы, «фирменные» заношенные сорочки, куртки, плащи служили как бы опознавательными знаками — «я свой — опасаться нечего». «Своего» можно было определить и по другим признакам — равнодушие и скука на лице, но острый, всегда обеспокоенный взгляд, суетливые движения, ожидание.

Они стояли поодиночке или группами, часто вместе со своими «фирменными» девочками, гордо выставляющими напоказ чужие обноски с яркими «лейбл» — этикетками. Девочки терпеливо ждали, пока их приятели проворачивали свои дела. Иногда у них в руках тоже были сумки. В сумках и пакетах находились образцы «товаров».

Девочки тоже были «товаром» — по подружкам оценивался юный делец. Они были очень раскрепощенными, эти девочки, и гордыми — посторонним лишнего не позволяли и если уж меняли приятелей, что иногда случалось, то только на более удачливых.

Здесь торговали и меняли. Джинсы на джинсы, жевательную резинку на шариковые ручки, часы на транзисторы, всякий «импорт» на другой «импорт». Были копеечные сделки, случались покупки на сотни рублей.

Одних влекла сюда нажива, других — странная атмосфера «пятачка», щекотавшая нервы, сулившая неожиданности.

Особенно любили приезжих. Этих легче было обвести: они не знали рыночных цен, не очень разбирались в «товаре» — им можно было всучить вместо джинсов «Вранглер» какую-нибудь подделку под них. Случалось, что и надували — безжалостно и хитро. В глухом подъезде тупиковой улочки получали деньги и мгновенно скрывались с «товаром».

«Жертва» не знала, что предпринять — заявить в милицию, но на кого?

Их трудно было задержать — как доказать, что часы на чьей-то руке предназначены для продажи, что это не подарок мамы в день рождения (окончания школы) и т. д.? С какой стати тревожить девицу, которая спокойно стоит с сумкой, никого не трогает, очень вежливо говорит: «Простите, пожалуйста, я не знала, что здесь нельзя стоять...» И тут же интересовалась: «А почему нельзя? Я ведь никому не мешаю!»

Девицы были не только раскрепощенные, но и опытные, принцессы «пятачка», умеющие играть так, что приводили в удивление даже многоопытных сержантов милиции.

Здесь была группка постоянных юных «бизнесменов», а вокруг них вертелись остальные. Каждый знал всех, и все знали каждого. Мирок, скрытый от нормальных людей. Впрочем, это они считали всех остальных чокнутыми, лабухами, а себя — элитой, понимающей толк в жизни. Жаль только, развернуться не дают... Говорят, на Западе предприимчивость поощряется, а здесь...

Представления о Западе складывались у них по случайным побасенкам и по тем же джинсам.

Милицейский патруль время от времени разгонял «пятак», наиболее настырных и примелькавшихся приводили в опорные пункты охраны порядка, стыдили, читали мораль. А больше что сделаешь? Потому что не было ничего противозаконного в факте того, что на «пятачке» стоит юнец с сумочкой в руке.

Несколько раз об этих сборищах писала вечерняя газета. Принимались меры, усиливалось патрулирование милиции. Но разве могли милиционеры вычистить всю грязь, которая налипла на «пятачок», излечить нравственную патологию, которая рождалась десятками поступков и проступков? Да и только ли ее это было дело, милиции, несущей ответственность прежде всего за общественный порядок в огромном городе?