Остин Райт - Островитяния. Том второй Страница 32

— Возможно, вам осталось всего одиннадцать месяцев в Островитянии, — сказала девушка.

Что такое одиннадцать месяцев для человеческой жизни?

— Я знаю, — ответил я.

— В «Истории Соединенных Штатов» написано, что ваша страна далеко и путь до нее долгий… Раньше чем лет через десять вам не вернуться.

— А вы не хотели бы повидать Америку?

Наттана пожала плечами, потом отрицательно помотала головой.

— Не знаю… Вряд ли!

Это несколько задело меня.

— Уверен, вам было бы интересно, — сказал я.

— Да разве я могу даже думать об этом! Съездить в Город — и то событие!

— Мы сможем переписываться, — сказал я, сам чувствуя, сколь пустое это утешение.

— Осталось еще одиннадцать месяцев, Джонланг… и вы по-прежнему будете у Файнов?

— Да, — сказал я, — а потом выберусь навестить вас. Помните, вы когда-то сказали, что я должен по-настоящему погостить у вас, и я обещал.

— Не только из вежливости?

— Нет!

— Хочется в это верить… Значит, по-настоящему? Месяц?

— Да, Наттана.

— Могут возникнуть кое-какие сложности… но не надо о них думать.

— Сложности? Какие?

— Папины идеи, — коротко ответила девушка, и мне стало немного не по себе. В комнате было очень тихо, но откуда-то словно доносился слабый звон; мне казалось, что сам я и все вокруг движется плавно и бесшумно, словно во сне, очнувшись от которого, я оказался здесь с Наттаной. Я долго глядел на ее круглый затылок, пока мне снова не захотелось увидеть ее лицо. У девушки была крепкая, сильная спина, но тонкая и гибкая талия.

— Знаете, — сказал она спустя какое-то время, — я наговорила кучу дерзостей отцу — все мой дурацкий характер! — и теперь нам будет трудно жить вместе в Нижней усадьбе. Теперь, то есть если он проголосует за Мору. Так что, может быть, я на несколько лет переберусь в Верхнюю.

— Вам это неприятно?

— Мне будет не хватать долины — там так привольно и такое небо. Наверху все теснее, уже. И видно не так далеко, и верхом не очень-то покатаешься.

Она помолчала.

— Но зато вам будет проще приезжать туда. Вы ведь не против немного помочь по хозяйству, верно?

— Конечно!

— Я тоже буду работать — сотку много-много красивых вещей. Хис Эк и Хис Атт всегда вам рады. Атт просто души в вас не чает. И если бы вы еще нам помогли — ах, как было бы замечательно!

— Решено! — сказал я.

— Конечно, через ущелье Моры добраться верхом будет нелегко. На несколько недель перевал становится непроходимым. Если вы соберетесь этой зимой… — Она задумалась. — Нет, вам не следует ехать одному, — продолжала она после небольшой паузы, — проторенного пути там нет, и если вы попадете в бурю… Но у Дона есть свои тропы, и он все знает про лавины, про горы. Он совершает переходы по нескольку раз за зиму и может провести вас. Я знаю, он вам поможет. Вы достаточно сильны, Джон?

Она сказала просто «Джон».

— Сильнее, чем был, — ответил я.

— Было бы чудно, если бы вы приехали этой зимой, а то до весны так далеко. Дни идут, и ничего не происходит. Снег падает на дорогу, засыпает колеи, и вот уже их не видно — все бело и ровно.

— Я приеду, Сольвадия, — сказал я, и сердце мое забилось, когда я отважился произнести это имя. Наттана тихо вздохнула, и снова воцарилась тишина.

Немного погодя девушка вышла и принесла ореховое печенье и столовое вино. Почувствовав себя более раскованно, мы заговорили об островитянской и американской кухне, сравнивая блюда и напитки, и неожиданно разговор этот вывел нас на то, о чем говорил лорд Мора. Теперь мысли сами, без труда приходили в голову. Наттана хотела, чтобы я подтвердил — все ли правда в речи Моры. Мы ничего не решали и ни о чем не спорили. Разговор тек — слаженный разговор двух объединенных одним интересом собеседников, по-разному осведомленных, со своими взглядами, которым доставляло истинное удовольствие обмениваться наблюдениями. Время летело быстро. Было уже поздно, когда я расстался с Наттаной, заслышав в коридоре шум шагов: лорд Хис провожал Эрна, Келвина и Амеля.

Оказавшись снова на темной улице, где дул сырой пронизывающий ветер, я мыслями устремился к особняку Файнов на Холме, чувствуя, что привязываюсь к ним все крепче и что они еще крепче чем Наттана, привязывают меня к Островитянии, потому что, как бы дорога она мне ни была, наши отношения больше напоминали хмельные клятвы и признания, на трезвую голову кажущиеся пустой химерой. Она была очаровательна, добра ко мне, как никто, она была истинным другом, но когда я покинул озаренную ее присутствием маленькую залу, то старая тоска окутала меня еще более мрачным, беспросветным облаком, и, признаться, никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. Вновь с поразительным отчаянием ощутил я, что главного добиться мне не удалось — Дорна не принадлежит и никогда не будет принадлежать мне.

Большие пушистые снежинки кружились за окнами зала Собраний, внутри которого горел яркий белый свет. Снова появился Ламбертсон: как ему сообщили, сегодня премьер должен был затронуть особо важные вопросы. Обеды у Моры и Дорнов, по его словам, прошли прекрасно, и хотя в одном любой тут же признал бы премьера, светского человека и государственного мужа, второй же был явный провинциал, но в достоинстве, в достоинстве и благородстве ему тоже нельзя было отказать!.. Не слышал ли я мимоходом, как собирается проголосовать Совет? Повсюду только об этом и говорили. У Файнов и у Хисов мало что можно было узнать. Прогнозы Наттаны были слишком расплывчатыми и «дамскими», чтобы о них стоило упоминать. С прочими своими островитянскими друзьями я тоже не вдавался в разговоры на эти темы. Я ответил Ламбертсону, что не располагаю практически никакой информацией.

— Месье Перье считает, что большинство — за партию Дорнов. Граф фон Биббербах открыто заявляет обратное, — сказал Ламбертсон. — Что до меня, то мне кажется просто невероятным, что такая неразвитая и такая богатая страна может упустить подобную возможность. Вспомните Японию!

— Духовно они не так уж неразвиты, — заметил я.

Появление Тора с сестрой и Дорной прервало нашу беседу.

Не раз бросала она взгляды на дипломатические ряды, кое с кем, кроме лорда Файна и своей сводной сестры, обменивалась улыбками и раз от разу все внимательнее слушала речь Моры. Черты ее постепенно утрачивали беззаботную миловидность, приобретая все более напряженное и жесткое выражение. В целом она выглядела по-прежнему юно, однако тени раздумий легли на лицо.

Я словно увидел ее заново. Она уже не казалась просто хорошенькой молодой женой, призванной ублажать мужа. Передо мной была умная молодая женщина, волевая и целеустремленная. Она была одним из членов Совета и все силы и внимание отдавала происходящему на нем. Я любил ее, что было величайшей дерзостью. Я хотел жениться на ней, но она была слишком островитянкой, наделена слишком кипучей жизненной энергией, слишком сильна, и ей было мало той жизни, что мог предложить я. Она была права, сделав выбор, и, хотя все во мне восставало против этого, рассудком я понимал ее вполне. Я был не чета ей. И не имело никакого значения, в моих ли личных недостатках здесь дело или в моем американском воспитании. Тяжело было сознавать все это. Я глубоко любил ее и желал так, как только мужчина может желать женщину. Потеряв ее, я перестал бояться смерти — эта мысль никогда теперь не покидала меня. Тяжело было видеть Дорну такой прекрасной, могущественной, юной и — чужой, но она была чужой, хотя дружеское расположение еще чуть-чуть теплилось в ней. Между нами разверзлась пропасть, и от сознания, что иначе и быть не могло, меня охватывала дрожь. Сердце мое изнывало от боли — ведь я по-прежнему любил ее.