Николай Шпанов - Песцы Страница 33

Серо-белые силуэты земли, которые мы отлично видели, благодаря большой рефракции, не делались ближе, как ни стремились мы к ним. Вскоре я получил полную уверенность в том, что это вовсе не Шпицберген, а какой-то другой остров. Вероятнее всего, это был остров Фойн или остров Шюблер.

Два дня мы шли без всякой пищи. Дальше это было немыслимо. Я мелко нарезал ремень от своего провиантского мешка и мы с Рамиано съели его в два дня. Однажды, поднимаясь с привала, мы услышали высоко в воздухе звук мотора самолета. Машина летела со стороны земли на Норд-Ост. Мы поняли, что это ищут экипаж нашего дирижабля. Впервые, через месяц после того, как мы покинули лагерь Патрициани, в меня закралось сомнение в правильности нашего поступка. Вероятно на льдине заработало радио и теперь им обеспечена помощь со стороны наших летчиков. А мы?.. Кто знает о нас? Кто и где будет нас искать? Мы даже не пытались сигнализировать этому самолету — настолько это было безнадежно. Он шел высоко и в стороне от нас.

Тем временем к нам подкралась наша собственная гибель. Льды, по которым мы шли, делались все более разреженными и легкими. Однажды нам пришлось сделать привал для сна на небольшой льдине размером всего 30 на 30 метров. Проснувшись, мы увидели, что заперты на этой льдине, как в мышеловке. Окружающие льды были отделены от нас широкими полыньями. Через них нечего было и мечтать перебраться. Мы установили, что нас дрейфует на вест. Теперь оставалось следить за тем моментом, когда нас пригонит к соседним льдинам, чтобы на них перебраться. Но дни шли за днями, а наша льдина или плыла одиноко, или сталкивалась только с такими же мелкими, еще более хрупкими льдинами.

Если прежде я в душе удивлялся мужеству Гренмальма, решившегося остаться добровольно на льду, то теперь я ему почти позавидовал. Он умирал: ему ничего другого не оставалось. Он ничего не терял, скорее только приобретал право на спокойную смерть. А мы? Мы еще не собирались умирать. Мы хотели жить и имели на это право. Я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы идти навстречу жизни, я хотел идти к земле, но был заперт на этом ледяном пятачке.

Однажды наша льдина лопнула почти посередине. Это случилось в то время, когда Рамиано спал. Трещина прошла как раз в том месте, где он лежал. По счастливой случайности он не оказался целиком в воде. Он только безнадежно промочил ноги, Рамиано был слишком слаб, чтобы просушиться движением, да и негде было бегать, так как льдина наша стала не больше, чем 10 на 10 метров. Это и был тот самый остроконечный торос, на котором вы нас нашли.

Это происшествие решило судьбу Рамиано. В одно прекрасное утро стало ясно, что ноги его отморожены. Пальцы на ногах, особенно на правой, стали быстро синеть и страшно распухли. Я кое-что понимаю в хирургии, но что я мог сделать? Он уже не мог подниматься и целыми днями лежал на льду, иногда вставая на колени. Скоро его ноги потеряли чувствительность. Рамиано понял, что они погибли. Тогда с присутствием духа, которого я в нем не мог подозревать, он размотал обрывки одеял, заменявших ему обувь, и отдал мне их со словами:

«Ну, вот, Филиппо, и моя песенка тоже спета. Мне уже не нужны эти тряпки. Они гораздо нужнее вашим ногам. Вы должны сберечь свои ноги. Только вы один из нас троих можете теперь сообщить миру об оставшихся на льду товарищах. Будьте осторожны, берегите себя. В первую голову берегите ноги. Здесь, в этих проклятых льдах, человек погибает, потерявши ноги».

Я очень люблю Рамиано. Рамиано — мой друг, но на этот раз я его не узнавал. Впервые за вторую часть путешествия в нем заговорил здравый разум. Но Рамиано был не только моим другом, он был теперь моим начальником, я не мог его не послушаться. Я взял обрывки его одеял и тщательно завернул себе ноги.

В последующие дни над нами прошло еще четыре самолета. Один летел над нашей головой, но, вероятно, нас не заметил, так как не ответил на наши сигналы. Мы кричали, махали тряпками, чтобы обратить внимание летчиков на надпись, которую выложили на льду из всего, что нашлось у нас под рукой:

PLEASE FOOD HELP[13].

Рамиано уже не мог вставать. Он лежал у подножья тороса. Вид у него был отвратительный. Он страшно страдал, хотя и не подавал виду. Уже много дней мы наполняли себе желудки только холодной водой. Брр… Нельзя без дрожи вспомнить, как эта холодная вода проникает в пищевод. Кажется, все тело замерзает от ее прикосновения.

Когда ушел, не заметив нас, последний самолет, Рамиано приказал мне снять с него брюки и расстелить их на льдине, чтобы сделать ее еще заметнее сверху. Теперь он остался не только без обуви, но и без верхних брюк. Я предложил ему свои вторые брюки, снятые с Гренмальма, но он отказался, приказав мне беречь себя.

Но и мои силы приходили к концу. Я тоже предпочитал уже находиться в горизонтальном положении. Теперь у меня не всегда хватало сил на то, чтобы заставить себя осмотреть в бинокль горизонт. Да и что было искать? Рамиано сделался слишком слаб даже для того, чтобы садиться пить воду. В таком состоянии застало нас 10-ое июля, когда под вечер мы услышали звук приближающегося самолета. Был сильный туман, и только по звуку мы могли определить, что машина идет на небольшой высоте и приближается к нам. Совершенно инстинктивно, без всякой надежды на то, что нас заметят, мы приготовились сигнализировать, как только увидим машину. Я встал на вершину тороса. Даже Рамиано сел, когда из пелены густого тумана показался большой самолет. Это была многомоторная машина и на крыльях ее… были красные звезды. В первый момент я не придал им никакого значения, но потом они заставили меня долго ломать голову.

Итак, самолет был над нами. Мы махали флагами и вдруг, когда мы думали, что, делая широкий круг, машина уходит от нас, нам махнули с нее рукой. Самолет вернулся к нам и сделал несколько кругов. Я уже чувствовал у себя во рту вкус шоколада, но… нам ничего не сбросили. Машина ушла в направлении к Семи Островам.

Мы решили, что, обнаружив нас, машина ушла в Кингсбей за провиантом. На это ей, по нашим расчетам, нужно было восемь часов. Я теперь уже не ложился, с нетерпением наблюдая за горизонтом. Но машины все не было. Прошли целые сутки и мы должны были признать, что последняя надежда утеряна. Вероятно, с самолетом что-то случилось. Нервный подъем истощил последние силы Рамиано. Он притянул к себе мою голову и шопотом на ухо сказал:

«Филиппо, я сегодня умру. Моя песенка спета и теперь уже до конца. Не говорите мне «нет». Вы не можете этого знать, а я это знаю. Ну, что же, Филиппо, я не увижу земли; но бог с ней, с землей, разве дело в земле. Я умру так же, как умер Гренмальм. Поверьте, Филиппо, что эта мысль даст мне возможность спокойно умереть. Умереть, как Гренмальм — большая честь, а вы, Филиппо, даже не сможете получить последнего удовольствия, сказав, что я буду лежать, «как глазированный фрукт» потому что, Филиппо, мне не нужно могилы.»