Густав Эмар - Росас Страница 33

Ему стало трудно дышать.

— Под каким предлогом? Молчание.

— Говорите!

— Говорите! — вскричал дон Кандидо, снова приложив свой пистолет к виску падре.

— Ради неба! — пробормотал тот, пытаясь подняться, но тотчас же откидываясь на подушку.

— Вы боитесь?

— Да.

— Вы умрете!

Вопль, сопровождаемый внезапным движением головы, вырвался из груди священника — кровь начала заливать его мозг.

— Вы не умрете, если будете убеждены, что никогда не встречались в этом доме с теми лицами, которых вы преследуете! — сказал дон Мигель.

— Но вы, вы кто такие? — спросил падре, приоткрывая глаза и поворачивая голову влево и вправо.

— Никто!

— Никто! — повторили еще раз учитель и ученик.

— Никто! — вскричал объятый нервной дрожью священник, закрывая глаза.

— Разве вы не понимаете того, что с вами произошло здесь и что происходит теперь?

Падре не отвечал.

— Вы лунатик и осуждены на смерть в этом состоянии в тот день, когда попытаетесь причинить малейшее зло тем лицам.

— Да! — вскричал дон Кандидо. — Вы лунатик и умрете им, смертью страшной, ужасной, жестокой в тот день, когда возымеете мысль преследовать тех почтенных лиц, которых вы решили умертвить. Божье правосудие обрушится на вашу виновную голову!

Священник едва уже слышал его.

Повторная конвульсивная дрожь свидетельствовала об апоплексическом ударе.

Дон Мигель хотел наказать, но не убивать этого несчастного. Поэтому молодой человек развязал тихонько узел жгута, сделал знак дону Кандидо, и оба они вышли из комнаты.

Гаэте не слышал как они ушли.

Донья Марселина и Хертрудис, скрываясь за дверью, слышали все. Они с трудом удерживались от смеха.

— Донья Марселина, — сказал дон Мигель, выходя вместе с хозяйкой дома под навес, — в вас слишком много здравого смысла, чтобы не понять, как следует продолжать эту сцену.

— Да, да, сон Ореста и Дидоны…

— Вот именно! Это именно и случилось — сон и ничего более. Хертрудис, это для вас! — прибавил молодой человек.

И он вложил в руку племянницы знаменитой тетушки банковый билет в пятьсот пиастров, который она взяла, не преминув с благодарностью пожать руку прекрасного молодого человека, делавшего такие великолепные подарки, не требуя взамен их ничего ни от одной из племянниц, «покинутых сироток», как выражалась почтенная тетушка, которой дон Мигель дал второй билет такого же достоинства.

После этого молодой человек вышел на улицу Кочабамба, в сопровождении дона Кандидо, спешившего выбраться поскорее из дома доньи Марселины.

Четыре часа спустя после этой сцены кура Гаэте, с обритой головой, лежал без сознания, и дюжин пятнадцать пиявок яростно сосали его кровь за ушами и на висках.

В это же время дон Мигель был совершенно спокоен, освободившись от преследования, угрожавшего ему в такой момент, когда он всего более нуждался в спокойствии духа и в особенности в безопасности, чтобы служить своему отечеству, женщине, которую он любил, и друзьям.

В следующую же за описанной нами сценой ночь он послал президенту Соломону для большей безопасности драгоценный адрес, который тот просил у него, уведомился, что все послеобеденное время он провел за редактированием этой важной бумаги.

ГЛАВА XII. Чем была раньше покинутая вилла и во что она превратилась

Путник, передвигающийся по дороге дель-Бахо, ведущей из Буэнос-Айреса в Сан-Исидро, в двенадцати километрах от города встречает местечко, называемое Лос-Оливос, то есть Оливковые Деревья.

Пятьдесят или шестьдесят оливковых деревьев уцелели от великолепного леса, давшего свое имя этому живописному уголку, замечательному не одним только названием.

На этом месте в 1819—1820 годах почти ежедневно стояли лагерем те «страшные» армии в тысячу — тысячу двести человек, которые присвоили себе право возводить и низводить эфемерные правительства, оспаривавшие тогда друг у друга власть, на другой же день эти армии бывали разбиты и уничтожены теми же правительствами, которые они накануне сами же провозгласили.

Лос-Оливос расположено на вершине маленькой возвышенности, поднимающейся слева от дороги, откуда очарованный глаз путника может созерцать реку Ла-Плату вее величавой ширине, ее плоские берега и высокие барранки Сан-Исидро.

Но особенно привлекало внимание путника в этих местах в 1840 году маленький, полуразрушенный домик, одиноко стоявший на вершине холма, возвышавшегося над рекой справа от дороги.

Этот дом, старинная собственность семьи Пельиса, оспаривала у нее семья Канавери, в округе дом был известен под именем «уединенной виллы».

Необитаемый уже в течение нескольких лет, дом готов был разрушиться во всех своих частях, и юго-западные ветры, дувшие суровой зимой 1840 года с необычайной силой, окончательно разрушили бы его, если бы неожиданно, в течение трех дней, как по волшебству, он не был совершенно восстановлен и почти заново отделан внутри, сохраняя, однако, снаружи свой печальный и ветхий вид.

Кто руководил этими работами? По чьему приказу они были исполнены? Кто собирался жить в этом доме?

Никто не знал, да и не думал узнавать об этом в то критическое время, когда федералисты и унитарии были заняты несравненно более серьезными вещами, притом касавшимися лично их.

В три дня голые и растрескавшиеся стены были покрыты великолепными обоями, полы и своды укреплены, паркет расчищен и подновлен, двери сделаны заново и снабжены прочными запорами и, наконец, во все окна вставлены стекла.

Эта почти развалившаяся лачуга, в течение долгого времени служившая убежищем ночным птицам, совершенно преобразилась и, как сказочный город восточных легенд, от одного прикосновения волшебной палочки феи или волшебника из той развалины, которой она была, вдруг превратилась в удобное и прелестное сельское жилище.

В комнатах маленьких, но удобно расположенных и богато меблированных, находились кокетливые золоченые клетки с сотнями певчих птиц. Радостные трели и рулады пернатых разносились через полуоткрытые окна дачи на воздух.

Жизнь, свет и любовь вернулись одновременно в пустынный домик.

Посреди столовой стоял круглый стол, сервированный на трех человек.

Было восемь с половиной часов вечера. Бледный круглый диск луны выплыл над Ла-Платой, полоса лунного света пересекала реку и казалась огромной змеей, колыхавшейся на гребнях волн.

Ночь была тихая, звезды, подобно бриллиантовой пыли, блистали в глубокой лазури неба, легкий ветерок, приносил с собой благоуханные ароматы Параны.

Царившее кругом безмолвие было полно поэзии.