Альманах «Подвиг» - Ночные окна. Похищение из сарая Страница 34

Сходив в лабораторию за транквилизаторами, я привел глухонемую медсестру в чувства.

— Все знаю, — сказал я, останавливая ее поток жестов. — Берите зонтик, фонарики, и пошли искать нашу беглянку.

Экипировавшись как положено, мы направились в парк. Природа шла нам навстречу — гроза к этому времени угомонилась, на небосклоне появилась луна. Очень скоро навстречу нам попался охранник с двумя доберманами. Собаки ринулись ко мне, как две черные торпеды, стали ласкаться.

— Сережа, вы не видели тут женщину в белом? — спросил я.

— Нет. Кто такая?

— Не важно. Ищите. Если найдете — сразу зовите меня. Мы пойдем к пруду, а вы прочешите весь парк. И вот еще что… держите собак на поводке.

Я боялся, что встреча с доберманами вызовет у Анастасии еще больший психический криз. Мы разошлись в разные стороны. На пруду у берега покачивались две лодки, привязанные к деревянному пирсу. Параджиева нагнулась, посветила фонариком и показала мне следы босых ног на песке. Явно моей женушки. Наверное, она хотела отвязать лодку. Но куда двинулась потом? Следы заканчивались у тропинки, ведущей к гроту. Словно с этого места Анастасия перестала ходить по земле, а решила немного полетать. Что ж, разумно, поскольку с обеих сторон дорожки росли могучие и коварные кактусы.

— Пошли к гроту, — сказал я своей глухонемой спутнице. — Мне сдается, что она там.

Параджиева закивала, как китайский болванчик. Или — болванка. Стараясь не поскользнуться на тропинке и не напороться на страшные иглы, мы приблизились ко входу в грот. Оттуда доносились какие-то неясные звуки. Ожидая увидеть Анастасию, я посветил фонариком.

— Кис-кис! — сказала в ответ женщина, сидящая на лавочке, мадам Ползункова. И тоже в белом.

— Алла Борисовна! — произнес я, взяв ее за руку. — Пойдемте, уже слишком поздно. Завтра будем искать вашу Принцессу.

— Да-да, завтра, — покорно согласилась она. — Ведь мы найдем ее, Александр Анатольевич?

— Обязательно. Идите, Параджиева вас проводит и уложит в постель.

Глухонемая поняла меня, слегка приобняла Ползункову и повела ее вниз по тропинке, подсвечивая дорогу фонариком. Я остался в гроте один, теряясь в догадках: куда могла запропаститься Анастасия? На ум пришли строчки Абу-ль-Аля аль Маари:

Годам к сорока мы глупеть начинаем,Наш разум, слабея, отходит ко сну.А жен отнимает то смерть, то измена —Как речку, жену не удержишь в плену.

Но я ведь не пытался держать Анастасию в «золотой клетке». Я просто хочу ей помочь как доктор, зная, что она больна. Или я действительно «поглупел» к своим сорока девяти годам, а Настя здоровее всех обитателей клиники, и меня в том числе? Сидя на лавочке, опустив руки, я стал впервые сомневаться в самом себе.

Еще около часа я ходил по парку (вместе с Сергеем и доберманами), заглядывая в беседки, но все было тщетно. Потом возвратился в свой кабинет-лабораторию. Машинально сдвинул шторку с третьего фальшивого окна-зеркала, подспудно надеясь увидеть в помещении Анастасию, но… На диване сидела другая женщина — глухонемая Параджиева с уродливо выпяченной нижней губой; она разглядывала рисунки моей жены. Наверное, уложив мадам Ползункову спать, решила ожидать беглянку здесь, авось сама возвратится. Я тоже втайне надеялся, что Анастасия погуляет-погуляет и вернется в свою «золотую клетку».

У Параджиевой был странный «слепой» взгляд, будто она была лишена и зрения, а глаза приобрела всего лишь для камуфляжа, чтобы не отличаться от других людей. Она была отличным медицинским работником, исполнительным, внешне уравновешенным, но я-то прекрасно знал об одной скрытой черте ее характера — мстительности. Нас ведь связывали долгие годы работы еще в государственном психоневрологическом диспансере. И некий секрет позволял мне держать ее на крючке за выпяченную нижнюю губу. Дело в том, что Параджиева двенадцать лет назад, вот такой же осенней ночью, положила одному изводившему ее больному подушку на лицо, пока он спал, и уселась сверху. Я в это время как раз дежурил в отделении. Подобные вещи — что ж скрывать? — порой практикуются в домах для умалишенных: санитары и санитарки народ грубый, нервный, за всеми не уследишь. Я не стал докладывать главному врачу, проводить разборы. Замял дело. Но с тех пор получил в лице мужеподобной Параджиевой верного сторожевого пса, к тому же не лающего попусту.

Сейчас ее зловещий взгляд мне совершенно не нравился. Если она затаила злобу на Анастасию… Что таится в ее глухонемой башке? Медсестра швырнула рассматриваемые рисунки на столик. Один из них мягко спланировал на пол. На нем была изображена целая поляна удивительно красивых, фантастических цветов. «Цветы! — осенила меня мысль. — Оранжерея. Она там». Я, покинув кабинет, поспешил к лестнице, ведущей на крышу клиники.

Три этажа преодолел легко, одним махом. Ажурная алюминиевая дверь в стеклянную оранжерею была открыта, там горело несколько стеклянных фонариков. И слышался голос Бижуцкого. «О нет! — подумал я. — Только не это». Луна как раз начинала входить в полную фазу, и мне было хорошо известно, чем это чревато для Б.Б.Б. Я осторожно, почти крадучись, переступил порог оранжереи и пошел «на голос», доносившийся из-за кустов чайных роз.

— …Это ночное окно стало для меня как врата ада, — говорил Бижуцкий; к кому он обращался, я пока не видел. — Тем более после слов моего соседа Гуревича, что он хочет зарезать «хряка». Женщина, сидящая за ширмой, продолжала всхлипывать и смеяться. Всего на секунды она высунула оттуда свое лицо — и я ужаснулся! Это было не человеческое лицо, а маска. Карнавальная маска салемской ведьмы со спутанными рыжими волосами. Тут и Гуревич натянул на свою рожу какое-то свиное рыло — я даже не успел заметить, так быстро он это сделал, — и захрюкал, размахивая бутылкой портвейна. «Шабаш начинается», — подумалось мне тогда. В это время кто-то позади тронул меня ледяной рукой за плечо. И прошептал в самое ухо: «Вы тоже приглашены? Так чего же медлите? Лезьте в окно, живо!» Я обмер, не в силах пошевелить ни единым членом своего тела…

— Ой! — сказала женщина. Но не испуганно, а даже как-то радостно.

Выглянув из-за декоративной пальмы, я увидел Анастасию. Она сидела на низенькой скамеечке, вся усыпанная только что сорванными цветами: гвоздиками, гладиолусами, розами, тюльпанами. В руках держала фиалку, редкий памирский экземпляр, который я выращивал полтора года. Она тоже заметила меня и улыбнулась, чарующе и просто.

— А вот и Александр! — сказала она приветливо. — Мы с Борисом Бруновичем уж заждались. Как кстати.