Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин Страница 34

зажиточного, по местным понятиям, дехканина, владельца «джуфтигоу» — запряжки волов, шести десятин богары и двух десятин хлопчатника поражало своей бедностью. Земляной пол, очаг посреди, груда лохмотьев на полу, тростниковые циновки, ячменный хлеб в лучшем случае, а то «чаваре ноле», — кора вроде силоса для верблюдов. А ведь хозяин дома относил себя к сувари — всадникам-аристократам, потому что он имел собственного коня и состоял нукером в свите бека, в той самой свите, на которую сейчас с дубинами поднялись отчаявшиеся каратагцы.

И люди были страшны в своем гневе. Они толпой бежали но дну Черного ущелья, в ярости гоня перед собой одиноких обезумевших от страха всадников — нукеров Кагарбека.

Пробегая мимо Серого Камня, каратагцы вздымали костлявые черные руки, обнажавшиеся из-под лохмотьев до плеч. Заметив доктора, они тотчас же прижимали руки к груди с возгласом:

— Омон шудид! Уважаемый доктор! Здоровы будьте!

А великолепная природа свысока во всем своем блеске взирала на несчастных, походивших на копошащихся в яме муравьев.

На снежных вершинах гасли последние розово-оранжевые блики. Гасли быстро. Ночь без сумерек вползла в долину и покрыла черной тенью сумятицу и беспорядок.

А на запад в сторону Дашнабада шли, раскачиваясь, черные тени, распевая что-то воинственное про знаменитого воина-бунтаря Восэ.

Привели лошадей. Доктор с сыновьями уехал вниз в долину, где под густыми чинарами виднелся в темноте домишко маленькой чайханы, уцелевший во время землетрясения лишь потому, что все строение состояло из жердей и обмазанных глиной циновок.

Под навес пробирался освежающий ветерок, пропитанный благовонием полей.

Здесь можно было спокойно попить чаю, поужинать.

В сумраке при слабом свете крошечной лампы сидели какие-то смутно различимые, безмолвные фигуры и пили чай. Тихо и заунывно тянулся мотив одной много раз повторяемой песни.

Никто не согласился сходить в кишлак по соседству узнать, что нового.

— Все боязливые, — бормотал чайханщик, — ни за что не пойдут в ущелье… Темно же — там дивы перекликаются.

Пришлось оставить уютное место и самим отправиться дальше.

Дорога шла по склону горы. В темноте колючие ветви задевали головы всадников.

Потревоженные птицы с жалобным писком хлопали крыльями в листве и ветвях.

Тьма стояла беспросветная. И только из потонувших в тенях долин луна вырывала торчащие верхушки горных утесов да фосфоресцирующие струи скатывающейся откуда-то с высоты каскадами речки. Временами брызги и пена освежали лицо.

Где-то ниже, совсем внизу, речка извивалась серебряной лентой.

— Соленая речка, — заметил кто-то, — прямо из преисподней вытекает.

И хоть поездка по горам ночью сама по себе тяжела и напряженна, но утомление нагоняло сон.

И доктор нет-нет, да и покрикивал на сыновей:

— Не спать! Свалитесь с седла! Костей не соберете! Привыкайте, путешественники!

VII

Разевал уста властелин, но казалось, что слова исходили из пасти осла.

Юнус Семнани

Об эмире Сеид Алимхане говорили, что он либерален, прогрессивен, умен, что он получил в Петербурге отличное военное образование, что он впитывает, как губка, передовые идеи Запада.

И, вместе с тем, возникал вопрос не глуп ли Сеид Алимхан?

Казалось бы, если правитель хоть сколько-нибудь дорожит расположением своих верноподданных, он должен время от времени проявлять к ним свое внимание, оказывать, если не благодеяния, хоть милость.

Каратаг представлялся именно таким случаем. Катастрофа произошла ужасная. Страдания людей дошли до предела. Не оказать людям помощь просто невозможно.

Но эмир послал не помощь пострадавшим, а нищих-каландаров, полчища бродячих монахов. Не хлеб, не одеяла, не рис для голодающих, беспомощных раненых, искалеченных, а священные песнопения и молитвы.

Более того, монахов, оказывается, в Бухаре настроили враждебно к медицинской экспедиции.

Каландары ничем конкретно не помогали каратагцам. Напротив, чинили всякие помехи, и притом очень грубо. Эти бродячие монахи саранчой налетели на дымящиеся еще пылью и прахом развалины города Перед умирающими от увечий, перед истощенными голодом, ослабевшими духом дервиши представали в своих высоченных шапках из четырех войлочных клиньев с меховой опушкой, со свисающими из-под них просаленными космами волос до плеч, с дико горящими глазами, с широко разинутыми ртами, изрыгающими непонятные молитвы. Не святыми спасителями они явились в развалины, а злыми духами…

Они ворвались В поверженный Каратаг грабить жалкий скарб несчастных.

Каландары вопили:

— По священному повелению эмира!

Никто не смел им противиться. Обдавая больных густым запахом «банга» — опиума, дымя громадными медными кадильницами с «исрыком», они бесстыдно шарили в сундуках с одеждой, расшвыривали комья едкой глины, вытаскивали из хижин паласы, подносы, бронзовую посуду — жалкое, накопленное трудами поколений имущество, отнимали у умирающих последние медяки. Со звероподобным визгом дрались из-за золотой сережки, вырванной с мясом из ушка мертвой девочки… Пролезали меж шатких, готовых вот-вот обрушиться глиняных стен — нет ли чем поживиться. Бесцеремонно вступали в драку со старухами из-за каких-нибудь семейных ценностей вроде старинного шелкового платка или серебряного браслета.

Особенно яростно, жадно грабил живых и мертвых один мюршид в богатой самаркандского шитья суконной хирке, перевязанной в несколько рядов шерстяными мохнатыми шарфами, с прицепленным к ним «камнем удовлетворения».

На стоны и жалобы: «Хлеба, хлеба!», — дервиш прикладывал этот камень к животу и вопил: «Ты сыт!», — и шагал дальше.

В одном переулке он напал на спешившего в лазарет доктора:

— Садака! Жертву дай!

И когда доктор отстранил сунутую ему в лицо тыквенную плошку, дервиш заревел:

— Гяур! Проклятие на твою голову!

Он воздевал свой посох с железным наконечником и все угрожающе вопил:

— Гяур! Гяур! Дай!

Из-за его широченной спины двинулась толпа дервишей с такими же возгласами:

— Гяур! Гяур! Дай!

Громадина-дервиш возопил:

— Вот он, причина всех причин! Из-за гяура землетрясение!

Толпа ответила диким воем.

И только поспешившие на помощь из переулка работники экспедиции предотвратили дикую расправу.

Доктор, еле сдерживая волнение, приказал подскакавшему на коне начальнику охраны:

— Прогнать! Чтобы ни одной патлатой физиономии я не видел!

Каландары попятились.

И какое мгновенное превращение! Все вдруг пали ниц, загнусавили.

Над ними высился в высокой меховой шапке, в изодранной дервишеской хирке с сумкой из кокосового ореха… неузнаваемый Геолог.

Совсем как каландар он гнусавил:

— Жертву! Садака! Умоляем, таксыр, мудрейший в мирах целитель. Одну теньгу! Теньгу!

И, подскочив совсем близко:

— Бросьте им что-нибудь! Откупитесь! А я их уведу.

И затянул, подвывая:

— Прославим же мудрого Лукмана! Теньгу! Теньгу!

Вытащив неловкими руками кошелек с мелочью, доктор сунул его дервишу-геологу, все еще не веря своим глазам, а Георгий Иванович завопил:

— Велик бог! Благодарите уруса-доктора, — и, щелкнув затвором портмоне, расшвырял мелочь прямо по земле.

— Не дашь им, — вполголоса говорил он, — пропорют наконечником посоха живот. За милую душу. А меня вы теперь знаете… — и он опять завопил во