Владимир Прибытков - Завещаю вам жизнь. Страница 35

— Me вуаля! — сказал Топпенау своему отражению в высоком трюмо. — Иль е пробабль, ке ла вне се ревьен-*

Первые три дня он отдал ленивому, похожему на полузабытье отдыху: много спал, подолгу завтракал, ходил пешком по знакомым улицам, радуясь всему, что сохранилось в неприкосновенности от предвоенного времени. Его почти до слез умилила витрина галантерейной лавочки на улице Савояров. Правый верхний уголок витрины был заклеен белой бумагой точь-в-точь так. как раньше. Топпенау ничего не требовалось, но он зашел и купил дюжину подрубленных вручную носовых платков: хотелось сделать приятное владелице лавки.

Погода стояла неровная: ясное, теплое утро сменялось холодным, ветреным, дождливым днем, а дождливый день — неожиданно тихим и теплым вечером. В лужах мокли оборванные осенью разноцветные листья. На набережных над книжными лотками черными цветами распустились зонтики.

— Мосье скучает? — спрашивали молоденькие женщины» если он подолгу останавливался на углу, рассматривая публику.

Вопрос был профессиональный, интонация чересчур искренняя. Топпенау не интересовался «птичками», но отвечал им отечески ласковой улыбкой: ведь они тоже были из того почти забытого, но тем более любимого мира. На четвертый день он позвонил мадам Арендтри.

мадам, услышавшей голос Эриха, зазвучали радостные нотки ну вот кажется, жизнь вернулась!- Она не скрывала восторга, и граф знал этот восторг искренний: он никогда не скупился.

— Если вы приедете не позже двух, вы увидите бриллиант, — сказала мадам Арендтри.

Фон Топпенау приехал в половине второго.Брильянтом оказалась двадцатилетняя бретонка с черными как смоль локонами и пухлой нижней губкой.

В пять ей пришлось уйти: к шести возвращался с работы муж.

— Вы довольны? — спросила мадам Арендтри.

Граф положил перед мадам еще одну купюру сверх условленных.

— Я бы хотел видеться с мадам Женевьевой по средам и пятницам, — сказал он.

Так постепенно он втянулся в беспечную, легкую, пьянящую, как молодое вино, жизнь, и ему уже почти не приходилось делать усилий, чтобы совершенно не вспоминать о войне, о Берлине, о «мистере Смите» и прочих печальных реалиях этого кровавого мира.

Кровавый мир напомнил о себе сам.

Однажды поздним утром коридорный, чистящий обувь, постучав, передал фон Топпенау плотный почтовый конверт без обратного адреса.

Не вскрывая конверта, граф всмотрелся в штемпели. Письмо отправили из Парижа вчерашним утром. Мадам Арендтри послать это письмо не могла: накануне Топпенау встречался с малюткой Женевьевой, разговаривал с мадам, и та ни словом не обмолвилась о каком-либо послании. Женевьева тоже, конечно, не писала. Тем более не знала адреса.

Топпенау запер дверь на ключ, прошел в дом задернул занавеси, зажег ночник. Положив плотный конверт на туалетный столик, смотрел на написанное энергичным незнакомым почерком.-возникло тошнотворное ощущение пустоты, желудок инстинктивно втягивался, губы высохли.

Извещение из банка прислали бы в фирменном конверте. Из военной комендатуры или из другого официального учреждения — с соответствующей отметкой. Нет! Это было не то. Скорее всего, письмо пришло «оттуда». И это было возмутительно! Ведь он заявил, что не станет поддерживать никакой переписки! Что не хочет получать никаких письменных извещений или поручений! Что связь согласен поддерживать только через одно лицо!

Первым побуждением было порвать конверт, сжечь обрывки, немедленно уехать из Парижа, вернуться в Берлин и устроить скандал. Однако граф сдержался. Он вспомнил полученный совет: в непредвиденном случае не спешить, обдумать возможные последствия опрометчивого шага.

Войдя в столовую, он налил из серебряного графина стакан холодной воды с лимоном, медленно, смачивая губы, выпил до дна.

Постояв, вернулся в спальню.

Сел на парчовую банкетку. Закурил...

Если письмо действительно прислано друзьями «мистера Смита», оно могло побывать в руках военной цензуры или в руках гестапо. Уже один тот факт, что на письме направленном немецкому дипломату, нет обратного адрeca, должен был насторожить тех. кому поручено проявлять бдительность. Значит, это письмо взято на учет и прочитано. Что из этого следует?., А из этого следует- что уничтожать письмо и тем более немедленно уезжать из Парижа, прервав отпуск, нельзя. Это вызовет подозрения даже в том случае, если письмо по внешней линии.. стоит ли вскрывать конверт?

Могут спросить, зачем вы его распечатали,почуствовали неладное?

Стоп! Но ведь почувствовать неладное может только человек, чья совесть беспокойна или нечиста. А совесть графа фон Топпенау, советника Министерства иностранных дел, члена партии с 1933 года, близкого знакомого Риббентропа, приятеля фон Палёна, свояка Круппов фон Болена, бывшего офицера, кавалера Железного креста II степени не может быть неспокойной или нечистой! Вывод?.

Только один: письмо нужно распечатать. Как вскроет письмо человек, который ничего не опасался? Возьмет и надорвет конверт. Небрежно. Как попало.

И только потом, не поняв странного содержания, не поняв каких-то намеков, будет охвачен волнением, станет рассматривать конверт, вознегодует и примет необходимые меры, способные предохранить его в дальнейшем от каких-то странных провокаций.

Пепел сигареты упал на полу халата. Граф раздраженно смахнул пепел на ковер. Раздавил сигарету в фарфоровой пепельнице.

— Подлецы! - пробормотал он в адрес друзей «мистера Смита».

Взял конверт, надорвал край, расширил образовавшуюся щель ногтем мизинца, вынул из конверта сложенный вдвое лист белой бумаги. Внешняя часть сложенного листа оказалась чистой. Топпенау развернул лист.

Пальцы рук мелко задрожали: внутренняя часть тоже оказалась нетронутой.

Абсолютно нетронутой, снежной, как вершина Юнгфрау в хорошую погоду.

Растерянный, он опять поглядел на внешнюю ста, потом опять развернул бумагу. Нигде ничего.

Тело под халатом покрылось липким холодным потом. Осторожно положив «письмо» на столик, Топпенау, не глядя, взял пачку сигарет, зажигалку, долго нащупывал колесико, высекающее из кременька искру, не нащупал, бросил на зажигалку раздраженный взгляд и увидел, что забыл открыть ее. Это вывело из душевного равновесия: он понял, что плохо владеет собой, впадает в панику.

Вдобавок внезапно явилась мысль, что сейчас могут постучать, войти и застать врасплох.

Схватив письмо, он бросился было в столовую, на пороге сообразил, что в столовой делать нечего, вернулся к постели, сунул письмо под подушку.

Стоял и озирался, как загнанный зверь. Дыхание стало прерывистым, шумным.