Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 35

Леша Медведев ответил ему такой же грустной улыбкой.

– Вкус чая становится еще хуже, если в него совсем не положить чая, – произнес он.

Суханов расхохотался. Хохотал он долго, концами пальцев снимал с ресниц невидимые слезы, Леша Медведев недовольно косился на Суханова; этот хохот не от хорошего. И вообще не хохот это, а нечто обратное, реакция на боль, на внутренний ожог.

Боль. Что такое боль? Имеет она какую-нибудь материальную основу и чем конкретно измеряется? Чем можно определить внутреннее напряжение, в котором держит себя человек, когда пытается совладать с болью, а?

Но одно дело – боль своя, другое дело – чужая, она бывает хуже, изнурительнее, чем своя. Если уж в борьбе с собственной болью, как правило, теплится надежда, видны просветы, то в борьбе с чужой болью просветов не бывает. А те мелкие рецепты, что имеются, неточны и приносят мало пользы. Да и даны они лишь потому, что рецепты вообще легко давать. Занятие, которое ни к чему не обязывает.

Боль корежит человека, меняет его внешность, характер, меняет линию судьбы. Жизнь человека, допекаемого болью, начинает течь совершенно по другому руслу – река делает поворот.

Ох, как это важно, чтобы не было чужой боли! Но существует ли какая-нибудь профилактика, как в милицейском деле, например, предварительная работа, чтобы эта боль не возникала? А если существует профилактика, то какая именно?

Чай у Леши Медведева был особенным. Ни в одной каюте не варили такого. Леша смешивал несколько сортов чая – индийский, цейлонский, грузинский; если же удавалось добыть редкого краснодарского чая, то добавлял и краснодарского, высыпал смесь в большой фаянсовый чайник с грудастым огненным петухом на боку, затем из холстяного мешка доставал щепоть пахучих черносмородиновых листьев, разминал их пальцами, сбрасывал невесомое воздушное крошево в чайник.

Чайник накрывал подушкой – заварка должна быть настоенной. К чаю Леша обязательно предлагал халву. Где он только брал свежую халву – никто не знал. Иногда ее, правда, завозили в судовую лавку, но там она долго не залеживалась – не давали, два дня – и от халвы оставался один дух. Ни у кого на атомоходе не было халвы, а у Леши была, всегда мягкая, будто только что из кондитерского цеха.

Леша выставлял несколько сортов халвы, на всякий вкус: ореховую, подсолнечную, еще какую-то, чуть ли не домашнего изготовления. Умел Леша жить обстоятельно, с оглядкой и раздумьями насчет продолжения жизни на бренной земле.

– Слушай, может, ты влюбился в кого-нибудь? – спросил Леша, доставая из холодильника кульки с халвой.

– Нет, не влюбился, – отрицательно качнул головой Суханов, про себя подумал, что Леша недалек от истины. Видать, все, что с ним происходит, записано на некую невидимую пластинку, пластинка крутится, распространяет волны, звуки, которые все, увы, слышат.

– Может, тебе помощь нужна? – спросил Леша.

– Нет, не нужна.

Приподняв широкие плечи, Леша втянул в них голову и сыро, как-то обиженно вздохнул. Пробормотал под нос:

– Ну-ну!

– Если б мы с тобою, Леша, находились сейчас на земле, то сходили бы в зоопарк. Купили б по бутылке пива, по булочке с сосиской и двинулись в гости к пингвинам. Люблю дразнить пингвинов. Ты знаешь, когда, в каких случаях пингвины обижаются?

– Не знаю.

– Когда их обзывают разными съедобными словами.

– Почему?

– Видят в этом намек, – Суханов хлопнул рукою по столу. – Особенно не любят, когда их называют булочками. А мы придем к ним с пивом и булочками. Как в таком разе поступят пингвины?

– Не знаю.

– Характер человека – это судьба. А характер пингвина?

– Не знаю.

– И я не знаю, – Суханов сгорбился над чашкой чая, которую поставил перед ним Леша. Из него словно бы пар выпустили, будто и не Суханов это был вовсе.

– О чем все-таки ты думаешь? – спросил его Леша.

– О земле, о чем еще может думать человек, находящийся в море. – Суханов раздвинул губы в печальной улыбке: он думал сейчас не о земле, а об Ольге. Ему хотелось застонать, уткнуться лицом в ладони, заплакать, а выплакавшись, попросить у Леши «шила» – чистого девяностошестиградусного спирта – и выпить, но он не стонал и не плакал, он сидел с неподвижным, внезапно одеревеневшим лицом, щурился подслеповато, словно плохо видел, мял пальцами горячий бок чашки, в которую был налит чай.

Человек, оторванный от земли, страдает, крепится, сжимая зубы, переносит штормы, травит за борт, стонет, хватается рукой за горло и сердце, молится морскому богу, чтобы его не покинули силы, и обязательно думает о земле – ведь ради нее и ради того, что на ней стоит, кто на ней живет, он и старается выстоять; если земля сгинет, пропадет, то и держаться за непрочную нитку, за соломинку, брошенную утопающему, не будет смысла. Земля, она и только она – наша обитель. В случае чего она и приберет, и все следы наши скроет.

Он втянул в себя воздух, выдохнул – показалось, что слышит в коридоре звонкий острый цокот тонких каблучков – будто бы Ольга идет. Но все это – одурь, нездоровое виденье, заставляющее ускоренно колотиться сердце, – никакой Ольги тут быть не может. Есть, конечно, на судне женщины, живут они в «деревне» – шумном носовом отсеке, но Ольги среди них нет. Да и не ходят женщины по судну в обуви на высоком каблуке, остерегаются споткнуться на крутой ступеньке, надевают обувь мягкую, удобную, с микропористой гибкой подошвой.

– Что-то у тебя, Ксан Ксаныч, не в порядке, – снова подал голос молчаливый Медведев, – что-то разладилось в твоей налаженной жизни.

– Все в порядке! – махнул рукой Суханов, – Не вбивай себе в голову.

Почему-то женщины, которые отказывают нам, делаются для нас вдвойне дороже, вдвойне желаннее, мы теряем голову при их виде, и ценность их резко падает, когда оказывается, что на завоевание не нужно тратить никаких душевных сил. Хотя часто оказывается, что вторые бывают лучше первых. Качественно лучше.

Ольгу надо вырубить из памяти, из души, из жизни. Из своей жизни. В другой жизни она пусть живет, пусть танцует, веселится, в его жизни ее не должно быть. Суханов, почувствовав, что у него затряслись, губы поспешно прикрыл рот ладонью.

– Нет, с тобой все-таки что-то происходит, – убежденно проговорил Леша Медведев.

– Уверяю тебя, ничего особенного, – Суханов поднялся.

– А чай? Чай кто будет за тебя допивать?

– Потом приду, допью.

Ночью миновали Карские ворота – пересекли невидимую, никакими створками, никакими поплавками не обозначенную линию, размяли большое ледовое поле, рыхлое, иссосанное солнцем, но еще тяжелое и грозное. Поле шевелилось, скрипело, горбилось, уходило своими толстыми прочными краями в вязкую темноту, исчезало там.

Вскоре остановились. Предстояло малость отдышаться, переждать – в этом месте кончалась воздушная «дырка», отсюда