Остин Райт - Островитяния. Том третий Страница 39

Переночевав на постоялом дворе, я стал спускаться к западу и снова увидел долины Нижнего Доринга и болота — словно застывшее темное море. От Эрна я паромами добрался до Острова и вскоре после полудня подъезжал к Рыбачьей пристани.

Дул сильный юго-западный ветер, клоня деревья с пожухлой листвой, и, несомые им, плыли в небе нежные розовые облака. Вновь вдохнул я соленый воздух и различил слабый блеск усыпанных ракушечником дорог.

Со стороны пастбища я подъехал к восточному крылу дома, миновав школу Дорны-старшей, и оказался под окном собственной комнаты, рядом с круглой башней, которая как будто стала меньше. На солнце, у стены, укрывавшей его от ветра, был расстелен ковер, и первым Дорном, которого я увидел, был маленький сын моего друга: ребенок лежал на спине, подогнув ноги, розовый, ладный, наполовину укрытый краем ковра.

Некка, сидевшая рядом у стены, заметила меня и резко встала, произнеся мое имя. Я спешился и подошел к ней. Рукопожатие было здесь не в обычае, но я взял Некку за руку и поцеловал в подставленную щеку.

Она представляла Дорнов, их Остров — все, что было так дорого и подспудно жило в моей памяти. Вопросы, ответы были ни к чему, мы без слов поняли друг друга. Некка взяла ребенка на руки, и мы отправились за Дорном-старшим, который косил в поле.

Несколько мужчин ладно взмахивали косами, их загорелые руки и белые рубахи выделялись среди желтеющих колосьев. Дорн был с ними. Некка, держа ребенка высоко у груди, окликнула мужа. Он обернулся, на мгновение застыв и внимательно вглядываясь в нашу сторону, а затем быстрым, широким шагом пошел к нам по стерне. Мы двинулись ему навстречу. Дорн ускорил шаг.

Мы крепко сжали друг другу руки.

— Наконец-то! — воскликнул Дорн. — Ты и вправду вернулся!

— Да… Островитяния оказалась сильнее.

Лицо Дорна было покрыто темным загаром. Его руки и ноги, крепкие, сухие, казались вырезанными из палисандра. Он был великолепен, его белозубая улыбка, белоснежная ткань рубахи, белки горящих глаз — слепили.

— Значит, все к лучшему? — спросил он.

— К лучшему.

Дорн помолчал.

— Оба поместья ждут тебя.

— Река Лей, — сказал я.

— Теперь ты — один из нас, — произнес Дорн.

В моей комнате, знакомой до мелочей, ничего не изменилось, там было тихо. Порывы соленого ветра, неустанно налетавшего с моря, шептались и пели возле крепких каменных стен. Это был мой дом, где мое бытие обретало полноту и где особенно ощущалось пустующее место Глэдис. Без нее я был слишком одинок, и мне так хотелось, чтобы она разделила со мной радость возвращения. Оставалось ждать пятьдесят три долгих дня.

Тем же вечером за ужином, когда все — лорд Дорн, Файна, Дорна-старшая, Марта, внук Дорна, которому уже исполнилось десять, мой друг и Некка — наконец собрались вместе, я рассказал им о Глэдис и о том, как случилось, что она не приехала со мной. Пока я рассказывал об этом, ее образ становился все ярче и желаннее, и я понял, что день ото дня, до самого ее приезда нетерпение мое будет все более жгучим и невыносимым. Вся моя надежда заключалась теперь в шестнадцати словах телеграммы…

Некка сказала, что, похоже, существование телеграфа — большая удача для меня.

— Возможно, — ответил лорд Дорн, — не будь телеграфа, она сейчас была бы здесь, с Джоном.

Немаловажный для меня вопрос скоро разрешился. Все члены семьи, кроме Дорны, а также лорд провинции Нижнего Доринга, где находилось поместье на реке Лей, присутствовали при его обсуждении. За исключением некоторых деталей, передача поместья от внучатого племянника лорда Дорна, с согласия всей родни, была улажена в вечер моего приезда; теперь я был тана, то есть владелец поместья в Островитянии, к тому же обладающий правом танридууна на острове Дорнов. Отныне я мог посещать собрание землевладельцев в Доринге и участвовать в голосовании провинциальной ассамблеи. Пригласительное письмо делало меня полноправным гражданином Островитянии. При этом никто не потребовал моего отказа от американского гражданства или перемены его на гражданство любой другой страны.

Настала возможность проверить, насколько чувство алии, о котором я так жадно спорил с братом уже почти год назад, приживется во мне и в Глэдис — американцах, в которых оно не было заложено и не воспитывалось с детства. Пока в любом случае поместье на реке Лей представлялось мне не более чем местом, где может приклонить голову ищущая пристанища чета. Любовь — вот что связывало нас. Нам было прежде важно быть вместе, все равно где.

Когда же наконец сможем мы соединиться?

Чтобы встретить Глэдис в Биакре, я должен был бы выехать через неделю, но тогда я не успею подготовить поместье к ее приезду. С другой стороны, мы смогли бы провести во французском порту две-три недели, которые я должен был оставаться там. Итак, что же важнее? У месье Перье в Биакре жили родственники, он мог написать им, и они встретили бы Глэдис и позаботились о ней; Дорн предлагал мне перехватить ее в Мпабе, куда можно было добраться на парусной лодке от Острова за три-четыре дня в это время года, когда дует преимущественно попутный ветер. В таком случае я мог подождать до седьмого апреля, что позволит сэкономить шесть недель, за которые я успею подготовить все в поместье. Первые дни в Островитянии для Глэдис почти наверняка окажутся нелегкими; если же я все налажу в поместье, ей будет намного проще и приятнее их провести… Мучась разного рода дурными предчувствиями и болезненно переживая, что наша встреча откладывается, я решился принять план Дорна и, когда он сможет сопровождать меня, отправиться на несколько дней в поместье, пока же — помочь ему убрать урожай. Была и еще одна причина. Почти все деньги, переведенные в золото в Св. Антонии, ушли на оплату дома и земли. Теперь мы с Глэдис были бедны. Обо всем этом я написал в письме, которое ей предстояло получить в Биакре…

Около недели я работал с Дорном по четыре-пять часов в день, постоянно узнавая что-то новое и приобретая полезные навыки. В поместье на реке Лей тоже сеяли разные злаки. И каждый день мы с моим другом либо купались, либо ездили верхом, либо плавали под парусом и вели долгие беседы.

Когда урожай был собран, мы отправились в мое поместье, находившееся в двух днях пути.

В воздухе стояла дымка, солнце пригревало, но уже не так жарко — чувствовалось, что погода меняется. Дыхание осени было разлито кругом, как ожидание света перед первым лучом зари. Мы ехали через Доринг и Тори, свернув с Главной дороги в десяти милях к западу от последнего. К усадьбе вели пролегавшие через плодородную местность дороги. Обогнув низкие, поросшие лесом холмы — Дорингский лес, занимающий около тридцати квадратных миль и лежащий всего в десяти милях от дома, — мы двинулись на северо-запад и наконец спустились к реке. Каменный, без перил, мост, по которому мы переехали реку, разделял мои земли и земли семьи Дартонов, моих восточных соседей. К югу за рекой жили Аднеры, через поместье которых мы проехали, к западу — Напинги и, наконец, на севере, за невысокой грядой, покрытой сосняком, Ранналы. И вот среди них поселился американец Ланг, к которому позже присоединится его жена и подруга.