Борис Солоневич - Рука адмирала Страница 4

— Ладно, Офсайд Иваныч. Я ведь тебя давно знаю: тебя не переспоришь. Ты, брат, из породы людей, которые сперва действуют, а потом уже думают… А тут нужно как раз наоборот: по нормальному. Дело то ведь не только серьезное, а даже загадочное. Вы как, Владимир Алексеевич, это письмо получили?

— Мне оно было под дверь подсунуто. Значит, не по почте?

— Нет.

— Совсем таинственно. А откуда автор письма знает, что вы были офицером?

Старик молча пожал плечами и зажег трубку. Молодые люди ждали, когда он заговорит.

— Видите ли, друзья, тут не в мелочах дело. Николай прав — дело это, очевидно, серьезное, иначе зря бы я вас сюда не вызывал. Это ведь тоже небезопасно. Вы, конечно, знаете, что за мной, как за бывшим офицером — всегда слежка, но это дело показалось мне достойным кое какого риска. В нем — я чувствую — что то есть. В наше время много таких необычайных совпадений, что я не удивлюсь, если это письмо явится одним из элементов какой то большой и важной тайны. А ты вот, Ирма, со своей женской интуицией — что ты скажешь?

Морщинка прорезала высокий чистый лоб.

— Мое мнение?.. Интуиция?..

Старик заметил добродушно-скептическую усмешку на губах моряка и прервал девушку.

— А ты, Николай, зря кривишь губы. Молод ты еще, брат. Вот поживешь с мое — будешь иначе к женскому чутью относиться. В математике, да, пожалуй, в политике — ему места нет. А в жизни — чувство женщины очень часто угадывает в сто раз вернее, чем все расчеты и логика мужчин. Иная антена нервов.

— Ну, еще бы, фыркнул Сережа. У нашего морского пирата нервы — как смоленые кор-р-р~р р-абельные канаты. А у нашей Ирмочки, как… ну, как… нежная осенняя паутинка на заплаканных ресничках лесной феи.

— Ишь ты, как наш футболист в поэзию ударился? Прямо новый Маяковский. «Облако в штанах»[7]. Постой, покажу я тебе корабельные канаты… Сам испытаешь!

— Ладно, ладно, дети мои, прервал веселую ссору старик. Так каково все таки твое мнение, Ирма?

— Тут определенно что то есть важное и серьезное, задумчиво ответила девушка. Это письмо, по моему, написано просто и искренно и в нем есть какая то правда.

— А мы вот эту Ирмкину правду за ушко, да на солнышко. То ли еще мы проделывали?

Серые глаза девушки усмехнулись. Лукавая улыбка скользнула по спокойным твердым губам.

— Ах, уж этот наш Сережа! Тебе самое важное в жизни — это подраться. Все равно — с кем и по какому поводу: в футболе, на улице, в институте, с бандитами или с ГПУ. Тебя нянька в детстве, вероятно, нечаянно на разлитый скипидар посадила. И с тех пор ты спокойно жить не можешь. Так сказать — гипер-тонус… И осторожности у тебя нет ни на копейку!

— «Ос-то-рож-но-сти»? возмущенно переспросил юноша. Да ты бы еще сказала «страху»? Чего там? Как говаривал Збышко у Сенкевича:

«Пока не убили — чего же бояться то? А как убьют — то и времени для страху больше не будет»…

Чего ж нам то бояться? ГПУсского нагана? Фи! Что такое наган? С научно — технической точки зрения — просто дырка, облитая сталью. А кто же дырок боится? А Сибирь? Ну, так что ж?

И снова задорно и весело прозвучал его голос:

Я Сибири, Сибири не страшуся,Сибирь ведь тоже — русская земля!Эх, вейся, вейся, чубчик кучерявый, Развевайся, чубчик, по ветру…

— Не так громко, Сережа!

— Ей Богу — нечаянно, дядя ВАП![8] То-есть, простите, Владимир Алексеевича. Я ведь тоже назвал так вас по школьной привычке — «любя»… А насчет песен — простите еще раз. Не удержался. У меня всегда внутри что то поет. Да ведь и верно:

«Легко на сердце от песни веселой,Она скучать не дает никогда.И любят песню деревни и села,И любят песню большие города»…

Ну, не буду, не буду… А все таки интересно знать, за что тогда погиб тот матросик?

— Ш-ш-ш-ш!.. недовольно зашипел на него старик. Опять ты! Будто не знаешь, что в наше время даже стены имеют уши. Сексот на сексоте сидит… Пожалуйста, не касайтесь здесь этой темы. Если решитесь взяться за это дело — беритесь. Но меня в него пока не впутывайте. Вы знаете — я не трус, но просто я не имею права рисковать своей жизнью пока еще неизвестно за что. Думаю, что я еще пригожусь настоящей России. А эти приключения, спорт и опасности — не по мне. Для меня, старика, Лубянка — это не интересное жизненное переживание, а смерть… Помните, как сказал Маяковский:

«В этой жизни — умереть не трудно.Сделать жизнь — значительно трудней».

Сил у меня осталось мало, и я не могу ими рисковать. А у вас этих сил — непочатый край. Поэтому, если вы заинтересуетесь этим письмом и решите действовать — Бог вам в помощь. Я охотно снабжу Вас советами и деньгами, но пока останусь в стороне. Вы понимаете меня, ребята?

— Ладно, не беспокойтесь, Владимир Алексеевич, решительно сказал моряк, вставая и выпрямляясь по военному. Да будет тебе авралить[9], Офсайд Иванович, дай все взвесить. Мое, так сказать «кокретное» предложение, товарищи пролетарии и пролетарочки, вот какое: пусть каждый обмозгует это дело по одиночке, а потом встретимся и решим вместе, что и как.

— Конечно, откликнулась Ирма. А я дня через три как раз могу достать путевку на лодку на водной станции Пищевиков[10]. Проедем к Воробьевке[11] и заодно там потолкуем на свободе и без лишних ушей.

— Идет, товарищок врачиха! Заметано! весело поддержал ее Сережа. А теперь перестанем мозолить глаза бедному Владлексеичу и потопаем по домам. То-есть, кому по домам, а мне, бедному сиротинке, в осточертевшее общежитие. Ах, что б ему сгореть… Дайте, пожалуйста, Владимир Алексеич, папироску — с горя закурим.

Ирма неодобрительно покачала головой.

— Что это тебя, Сережа, укусило? Зачем тебе папироса? Ты ведь не куришь?

— А так — побаловаться. Погрызть что либо со злости, да с голодухи.

— Вот чудак… Да и вы, дорогой Владимир Алексеевич, поменьше бы курили. Вы ведь только за этот час — я заметила — три раза трубку набивали заново.

Старик мягко усмехнулся.

— Что и говорить — ты, Ирма, права на все 100 процентов. Да только ты судишь со своей узкой медицинской точки зрения.

— Ну да, конечно: нельзя же себе в самом деле жизнь сокращать! А кроме медицинской точки зрения — как еще куренье рассматривать? Просто вредная привычка и больше ничего.

— Не будь так резка, дружок… Для старого курильщика дело не только в физическом удовольствии. А и глубже… Есть в куренье иная — психологическая, так сказать, тонкость. Видишь ли — человек с трубкой или папиросой никогда не чувствует себя одиноким… Тебе этого, может быть, и не понять, а мне, одинокому старику, трубка многое скрашивает… Так то, моя девочка…