Сергей Давыдов - Путаный след Страница 40

— Гончаров, подожди, слышь, Гончар! — окликнули Витьку.

Широко улыбаясь, размахивая руками, навстречу спешил Лукин. Чудак этот Лукин! Они вместе учились в ремесленном. Лукин был откуда-то с Урала, широкоплечий, белозубый, восторженный. Он после занятий любил ездить на Невский, а потом всех донимал расспросами. Больше всего его изумляли мосты и изваяния лошадей. Лошадей он разглядывал подолгу, раскрыв рот от изумления и то и дело покачивая кудрявой головой. Кудри у него буйные, светлые, а глаза голубые. За эти глаза и кудри Витька недолюбливал его, называя про себя «бабой». Сметаной, наверное, одной кормился в своей деревне. И ещё: уж слишком Лукин возится со своими тряпками, гладится, чистится. Брюки у него какие-то немнущиеся. Говорит, из бостона. Подумаешь, директор ремесленного и то в галифе ходит, а этот вырядился. Невский проспект ему нравится, а родная Витькина Гавань — нет. Шпаны ему там слишком много.

— Гончар, ты не знаешь, зачем эти…

— Лошади? — злорадно усмехнулся Витька.

— Колонны у церкви. Зачем так много, а?

— Какая же это церковь. Не видишь, собор!

— Ну, — удивился Лукин, — собор? А окна на той стороне, смотри.

— Ну, окна.

— Красота, верно? Куда же ты, постой! Скажи, а зачем эти…

— Лошади?

— Львы, там на Неве я видел?

— Отстань.

— Неужели не знаешь, а? Еще ленинградец!

— Пошел ты…

Не объяснять же ему, что Витька больше всего на свете любит Гавань. Любит её старенькие — один этаж деревянный, другой кирпичный — домики. Любит залив и Петровский ковш, Василеостровский, или «Васин», сад, Дворец Кирова, Голодай… Не говорить же ему, что в Эрмитаже Витька был лишь раз до войны вместе со своим классом и что для него Ленинград — это его Гаванская улица, а пляж на косе, может, он любит не меньше Эрмитажа…

В столовой ремесленного училища бил в ноздри постный запах капусты, гремели бачки, звякали ложки. Ремесленники сидели на длинных скамьях, плотно притиснутые друг к другу, и жадно уплетали щи-овощи. После практики в прокатном цехе каждый смог бы уплести целый бачок.

Витька не заметил, как проглотил свои щи-овощи. В животе была такая же легкость, как и до ужина. Неплохо бы прикупить пайку хлеба. Он поглядел в конец стола, где сидели низкорослые близнецы Старухины, похожие друг на друга, как две алюминиевые тарелки. Близнецы частенько продавали хлеб. В общежитии у них стоял сундучок с железными уголками. В сундучке — деревенские припасы. Каждый месяц к Старухиным приезжал кто-нибудь из деревни, привозил сало, масло в стеклянных банках и другую жратву. Старухины ни с кем не делились, но зато продавали хлеб, и на этом большое спасибо.

Витька перехватил взгляд одного из братьев и нарисовал в воздухе горбушку. Старухин важно сдвинул брови, подумал, поджал тонкие губы и согласился.

— Витька, а где же Лукин? — спросили сбоку.

Витька поискал белые кудри Лукина. Действительно, где он? Неужели поехал в город без ужина? Не может такого быть! Вон и пайка его на месте. Горбушку-то он бы прихватил обязательно.

Сегодня в прокатке Лукин отличился. Разделся по пояс, нацепил фартук на голую грудь и давай шуровать в печи раскаленные добела болванки. Разошелся — не остановить. Покрикивает. Сизакова, бывшего с ним в паре, так загнал, едва тот поспевал подправлять болванки на рольганг.

— Эй ты, русалка толсторожая! — вопил запарившийся Сизаков. — С ума стронулся, что ли! А ну потише шуруй, говорю!

Какое там! Лукин в азарт вошёл. Вся группа за ними стала наблюдать и удивляться.

— Давай, давай, напарничек, не подкачаем! Пятилетка в четыре года, ур-ра! Даром, что ли, хлеб едим.

Желваки на скулах у Сизака так и заходили. Робу ему тоже пришлось скинуть. Заплясала на груди наколка: фиолетовая кобра, спящая на страшном кинжале. Темные ручьи побежали по кобре.

— Я тебе покажу «давай, давай»! — орал Сизак. — На Доску почета захотел! Тише шуруй, говорят. Ну, подожди же ты у меня!

Но сколько ни ворчал Сизаков, ему приходилось не отставать. Огненные болванки одна за другой валились из печи.

Наконец бригадир дал колокол — другой бригаде заступать. Сизаков плюнул, перекинул робу через плечо и пошел в душевую.

Лукин, белозубо улыбаясь, пошел за ним.

— Вот это да! — возбужденно крикнул он. — Давай всегда так, а?! Ты, правда, выдохся немного, но привыкнешь. Верно?

Витька заметил, как у Сизака бешено сверкнули глаза. Он даже весь передернулся.

— Слышь, а зачем у тебя эта змея? — как ни в чем не бывало спросил Лукин. — Я бы себе гада ни за что не дал выколоть!

Сизаков в гневе поднял кулак, но не ударил, а только посверлил черным пальцем висок Лукина.

Теперь Сизак сидел рядом с Витькой. Лицо его было хмуро и презрительно. Он тоже покончил с ужином и, видно, подумывал насчет дополнительной пайки. Толстое золотое кольцо желтело на его руке. Кольцо это появилось недавно, Сизак хвастал, что выиграл его в карты.

Витька знал Сизака и до войны. Они учились в одной школе, а в войну дружили. Но сейчас Сизак стал другим. Спутался со шпаной, ходит по пивным, в карты режется, по вечерам на Большом задирает прохожих. Как-то в Васином саду Витька попробовал с ним поговорить, только в глаз получил. Долго потом синяк не проходил. Сдачи дать не пришлось — шпана окружила, насилу выбрался.

— Сизак, где Лукин?

— Вались ты от меня!

Сизаков помахал близнецам и показал два пальца.

— Я уже пайку у них забил, — сказал Витька.

Не обращая на него внимания, Сизаков поднялся и вразвалку пошел к Старухиным. Сгреб обе пайки, швырнул на стол тридцатку и вернулся на место.

— Пользуешься, Сизак. На шпану надеешься!

— Хотя бы! Поговори ещё у меня.

После ужина можно домой, но Витька отправился в общежитие. Интересно, что с Лукиным. Иногородние жили в старом здании неподалеку от знаменитого Горного института. Здание еле перенесло войну. Осколки изрешетили фасад, внутри сыро и холодно, холоднее, чем на улице. Дощатый пол в длинном темном коридоре подгнил, канализация не работала, и в доме стоял тяжелый запах. По коридору много дверей — за дверью комната, а в комнате живет по десятку ремесленников.

Лукин сидел на кровати, прижав колени к подбородку.

— Ты что, рехнулся? Комендант увидит. В брюках под одеяло!

— Брюки-то сперли, — сказал один из Старухиных, а который — сам черт не смог бы разобрать.

— Так, — усмехнулся Витька, — дофорсил малый!

«Загрустил увалень, а то все улыбался! Ничего, походишь и в робе. Многие в ней ходят и — живы. Ишь, будка вся опухла от слез, — думал Витька. — Узнал, что земля вертится!»