Теодор Константин - В полночь упадет звезда Страница 41

— Значит, верно говорили…

— Только прошу вас… Пока ведь официально ничего нет… Знаете, мне бы не хотелось, чтобы узнали, что я прежде времени…

Бурлаку Александру поспешил его успокоить:

— Не бойся, Иоане. Мы все будем немы как могила! Сержант Тондикы собрался уходить:

— Ну, теперь пойду. Мне еще надо сообщить и остальным отделам. Прошу вас, чтобы все были, а то господин капитан будет сердиться!

Только Тондикы исчез за дверью, как Пелиною возмущенно заявил:

— А я не пойду, что бы там ни случилось!

— И я! — тотчас присоединился Бурлаку.

В тот же момент вошел капитан Смеу с папкой под мышкой

Все встали.

— Садитесь. Ну, друзья, придется нам с вами сейчас немного поработать.

Он открыл железный ящик, вынул шифровальную машину и поставил ее на свой стол:

— Бурлаку, подготовь машину. Тебе помогут Пелиною и Мардаре.

Еще при входе Смеу заметил мрачное выражение на лицах своих шифровальщиков и понял, что они успели уже разузнать о том, что ожидает Улю.

Бурлаку приготовил машину и начал шифровку.

— Ион, Петре, Раду, Костика! — сердито диктовал Пелиною, недружелюбно глядя на целуллоидную пластинку, которая вспыхивала и гасла после каждой отпечатанной буквы.

После того как радиограмма была зашифрована, капитан Смеу взял бланки и, перед тем как выйти, сказал:

— Вам сообщили, что вы должны явиться в управление штаба на поверку. Смотрите, чтобы никто не вздумал улизнуть! Я тоже приду.

Бурлаку Александру рискнул спросить его:

— Господин капитан, позвольте задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы убеждены, что Уля заслуживает такого сурового наказания?

— Да.

— В таком случае можете обижаться на меня, но я хочу вам сказать, что вы плохо знаете Улю.

— Я придерживаюсь другого мнения, сержант! — решительно возразил капитан Смеу тоном, который должен был напомнить Бурлаку о том, что он разговаривает со своим начальником. — Если кто-нибудь будет спрашивать меня, я у начальника штаба, — закончил он уже более мягко.

Смеу вышел, провожаемый изумленными взглядами шифровальщиков, не ожидавших от своего капитана такого ответа.

Дождь прекратился. Его сменил холодный и сильный ветер. Серое небо опустилось низко-низко, казалось — заденет сейчас облаками за верхушку церковной колокольни.

Управление штаба дивизии расположилось в доме неподалеку от командного пункта. В раскрытые настежь ворота вбегали последние из запоздавших, по-козлиному перескакивая большие лужи.

В широком и чистом дворе собрались писари, денщики, вестовые. Они стояли, разделившись на группы, объединенные общими интересами или просто симпатией и дружбой.

Наверное впервые с начала похода, на поверке присутствовал весь личный состав управления штаба дивизии. Обычно в тех редких случаях, когда проводилась поверка, на нее собиралось не более половины личного состава, — таковы уж были условия их службы. Но на этот раз начальники отделов и различных вспомогательных служб не задержали своих писарей, да и сами они не стремились, как всегда, улизнуть с поверки. Весть о том, что Уля Михай будет разжалован, распространилась молниеносно, и все хотели присутствовать на этой церемонии.

Общим было убеждение, что наказание намного превышает вину.

— Удивительно еще, что его не расстреливают! — возмущался писарь Первого отдела, который стоял в группе своих товарищей.

Другой ему возразил:

— Милый мой, я столько повидал на своем веку, что меня ничем не удивишь. Давно уж я ничему не удивляюсь и ничем не возмущаюсь.

В другом конце двора, где собрались шифровальщики, Бурлаку выражал неудовольствие по поводу того, что их заставляют ждать:

— Прошло почти двадцать минут, а они и не думают начинать. Может, ждут, чтобы опять начался дождь и прохватил нас как следует?… Ну и паршивая же погода, черт побери!

Их группа стояла отдельно от других — в глубине двора, возле амбара.

— А где сейчас может быть Уля? — спросил Томеску. — Надо надеяться, что его не приведут сюда под охраной штыков.

— Этого еще только не хватало! — загорячился Пелиною. — Он, наверное, в канцелярии. Капитана Смеу кто-нибудь видел?

— Может, он не придет? — высказал свое предположение Мардаре.

— Если сказал, что будет, значит будет, не беспокойся! — убежденно проговорил Томеску.

— Ужасно мне хочется смыться отсюда. Дорого бы я дал, чтобы не видеть всего этого, — добавил Пелиною, самый горячий из всех шифровалыйиков.

Барбу Василе, который стоял немного поодаль, не принимая участия в общем разговоре, предупредил остальных:

— Вот и наш «старшой»!

В дверях дома, где помещалась канцелярия, появился старший унтер-офицер Доробыц Николае, адъютант начальника управления штаба дивизии.

Старший унтер-офицер Доробыц Николае был красивым человеком, высокого роста, атлетически сложённым. Награжденный природой более чем приятной внешностью, он, подобно кокетливой женщине, немало заботился о том, чтобы одежда выгодно оттеняла его красоту. Поэтому форма, безукоризненно сшитая из офицерского сукна, плотно облегала его фигуру. Он носил офицерские сапоги и никогда не забывал надевать перчатки. Впрочем, не только одеждой, но вообще всем своим поведением он старался подражать офицерам, и в особенности штабным.

В штабе дивизии все офицеры, в том числе и сам генерал, были о нем превосходного мнения. Доказательством хорошего к нему отношения мог служить и тот факт, что он получил звание старшего унтер-офицера и был назначен адъютантом начальника управления штаба дивизии в таком возрасте, когда обыкновенные унтер-офицеры даже подумать не смеют о подобном повышении.

В штаб он был назначен сравнительно недавно, после того как дивизия, переформировавшись, готовилась к походу в Трансильванию. Хотя до сих пор, занимаясь чисто административной, канцелярской работой, он ничем особенно не проявил своих качеств, его всё же считали самым способным унтер-офицером.

Недаром говорится, молва о человеке идет впереди него самого. Вот ведь никто не мог бы сказать, что Доробыц Николае имеет привычку много рассказывать о себе, как нельзя было утверждать, что у него очень общительный характер, и всё-таки самые интересные данные из его биографии все знали. Так, было общеизвестно, что из всех унтер-офицеров штаба он был самым образованным — экстерном закончил шесть классов гимназии — и что он намеревался после войны завершить образование и стать офицером.

Было также известно, что, хотя Доробыц был в детстве воспитанником воинской части, — казенщина, солдатские нравы, дикие и унизительные, не испортили его характера. В казарме, перед войной, человечным отношением к солдатам он добивался от них большего, чем можно было бы добиться палкой, кулаками, руганью. Благодаря исключительным качествам воспитателя Доробыц Николае в конце концов продвинулся по служебной лестнице быстрее, чем кто-либо из его товарищей.