Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 Страница 43

— Я стремлюсь только вперёд, пока не обрету свободу или смерть.

— Ежели вы намерены пробить крышу и спускаться по свинцовым листам, вам никогда не выйти, разве что у вас вырастут крылья. Мне недостаёт храбрости идти с вами, я остаюсь здесь и буду молить Бога помочь вам. — С этими словами он пожал мою руку.

Я пошёл осмотреть большую крышу со стороны чердака. Попробовав пикой доски, я с радостью увидел, что они наполовину истлели и при ударах рассыпаются в пыль, так что менее чем за час можно было проделать достаточную дыру. Я возвратился в камеру и целых четыре часа употребил на разрезание простыней, одеял, матрасов и тюфяков. Из всего этого я свил верёвки и не преминул собственными руками завязывать узлы и удостоверяться в их прочности, ибо один лопнувший узел мог стоить нам жизни. Всего у меня получилось сто саженей верёвок.

В каждом великом предприятии успех полностью зависит от некоторых предметов, и касательно оных глава всего дела не должен доверяться никому другому. Когда с верёвками было покончено, я сделал свёрток из моего костюма, шёлкового плаща, нескольких рубашек, чулок и платков, и мы перебрались в камеру графа. Я велел монаху завязать свои вещи, а сам отправился пробивать дыру на чердаке.

К двум часам ночи безо всякой посторонней помощи дело моё было совершенно окончено — лаз оказался в два раза шире, чем нужно; я дошёл до свинцового листа, но не мог приподнять его, так как стыки были расклёпаны. Всё-таки с помощью монаха удалось сдвинуть один лист и завернуть его так, чтобы образовалась достаточная щель. Просунув в неё голову, увидел я, что всё на нашу беду освещено восходящим месяцем. Сию помеху надобно было пережидать, вооружившись терпением, до полуночи. В столь великолепную ночь на площади Св.Марка, конечно же, прогуливалось всё лучшее общество, и если бы мы вышли на крышу, тени наши достигали бы тротуаров и привлекли бы всеобщее внимание, особливо мессера-гранде и его шайки.

Я твёрдо решил, что мы начнём спускаться не ранее захода луны, и просил у Бога помощи, но не молил о чуде. Луна заходила около пяти часов, а солнце вставало в тринадцать с половиною, так что для нас оставалось семь часов полной темноты, в течение коих, невзирая на тяжесть труда, мы могли исполнить оный.

Я сказал отцу Бальби, что оставшиеся три часа можно провести в беседе с графом Асквино и прежде всего спросить у него в долг тридцать цехинов, которые были нужны для успеха всего предприятия не менее, чем моя пика. Монах отправился исполнить это поручение и через четыре минуты возвратился с известием, что граф желает поговорить со мною без свидетелей. Сей бедный старец для начала стал вкрадчиво уверять меня, будто для побега деньги вовсе не нужны, а у него на руках многочисленное семейство, и если я погибну, то пропадут и его деньги; жадность свою он пытался скрыть множеством прочего вздора. Я употребил полчаса на убеждения, каковые, несмотря ни на что, разбивались о стальную оболочку самой неколебимой из страстей. У меня недоставало жестокости применить к сему несчастному старцу силу. В заключение я сказал ему, что если он пожелает бежать с нами, то, подобно Энею, я вынесу его на руках. Но ежели он останется и будет просить Бога споспешествовать нам, то вознесёт ложную молитву, ибо не пожелал оказать самую простейшую помощь.

Со слезами на глазах, кои не могли оставить меня бесчувственным, спросил он, хватит ли мне двух цехинов. Я отвечал, что лучше хоть сколько-нибудь, чем ничего. Граф дал мне эти деньги, но просил вернуть их, если, выйдя на крышу, мы почтём за наилучшее возвратиться в тюрьму. Я обещал это, удивляясь таковому предположению. Он совсем не знал меня, ибо я предпочёл бы умереть, нежели вернуться на то место, откуда никогда бы уже потом не смог выйти.

Все приготовленные верёвки я разделил на два свёртка, после чего мы провели два часа за беседою, не без удовольствия напоминая себе об опасностях нашего предприятия. Для начала отец Бальби выказал всё своё благородство, десять раз повторив, будто я обманул его, когда убеждал в верности своего замысла, который на самом деле оказался никчёмным. Он нагло заявил, что ежели бы знал всё наперёд, то никогда не вывел бы меня из камеры. А граф с важностию семидесяти лет представлял за наиболее разумное не ввязываться в безнадёжное предприятие, угрожавшее самой жизни. Было очевидно, что его заботили те два цехина, которые он получил бы обратно, если бы уговорил меня остаться.

Я спросил у графа перо, бумаги и чернил, имевшихся у него, несмотря на запрет, ибо для Лоренцо законов не существовало — за один экю он продал бы и самого Св.Марка. Письмо своё я предварил сим латинским эпиграфом:

“Я не умру, а буду жить и возносить хвалу Всевышнему”.

“Господам Инквизиторам Республики надлежит употреблять все средства, дабы не выпускать осуждённого из-под Свинца. Сей последний, будучи обязанным своим словом, также должен сделать всё от него зависящее, дабы доставить себе свободу. Их право основано на законе, право узника есть сама природа. Равно как не надобно им его согласие, так и он не должен спрашивать их соизволения, дабы возвратить себе свободу.

Джиакомо Казанова, пишущий сие в горечи своего сердца, знает, что его может ожидать несчастие быть схваченным прежде, чем удастся ему покинуть пределы Республики, и тогда окажется он под мечом тех, от кого пытался спастись. Но если сие суждено ему, он призывает человеколюбие своих судей, дабы не отягощали они его участь наказанием за свойственное природе человека побуждение. Он умоляет, буде окажется схваченным, чтобы вернули всё ему принадлежащее и водворили в прежнюю его камеру. Написано за час до полуночи, без света, в камере графа Асквино, октября 31 дня 1756 года”.

Луна уже зашла, и пора было уходить. Я привязал к шее отца Бальби половину верёвок, а на плечо — свёрток с его пожитками, и то же самое проделал с самим собой. Оставшись в одних жилетах и при шляпах, мы направились к лазу.

“И тогда мы вышлисозерцать звёзды”.

Я вылез на крышу первым, отец Бальби следовал за мною. Встав на четвереньки, я с силою вонзил пику промеж двух свинцовых листов и, отогнув один, зацепился за него пальцами. Таким манером мне удалось подтянуться до самого верха крыши. Монах же вцепился в пояс моих панталон, и мне пришлось исполнять тягостную должность вьючного животного, которое к тому же тащит за собою ещё и повозку. Всё это происходило на крутой поверхности, сделавшейся скользкой вследствие обильного тумана.

В середине сего опасного восхождения монах вдруг запросил остановки; один из его свёртков отвязался и, как он думал, ещё не вывалился за карниз. Первым моим побуждением было пнуть его ногой и отправить вслед за свёртком. Но, слава Богу, у меня достало хладнокровия не делать этого, ибо, оставшись один, я не смог бы спастись. На вопрос мой, что находилось в свёртке, уж не верёвки ли, он объяснил, что завернул туда одну рукопись, найденную им на тюремном чердаке, посредством которой можно было обогатиться. Я еле внушил ему, что даже один шаг назад может погубить нас. Бедняга вздохнул, и мы продолжали карабкаться.