Михаил Божаткин - Приключения 1977 Страница 44

— Темно там и сыро…

Был он ровен с нами, никого не выделял, не замечал я, чтобы и Таня привлекала его внимание, но слышал я в деревне такие слова:

— Вот для Гриши какая славная невеста подрастает: Танюша Плошкина…

И последний в нашей ватаге — Тольман. Откуда взялось это окончание к его обычному имени, неизвестно. Вывернулось словечко и прилипло к мальчишке.

Он очень переживал свою незначительность, сочинял всяческие истории, как он побеждал разбойников, но за это прослыл лишь вралем…

III

В мае 1941 года призвали в армию моего отца и еще нескольких мужиков, которые в кадровых числились. Случалось, и раньше призывали на сборы, но на этот раз почуяли тревогу. Ждали, что будет. И грянуло.

Все, кто подлежал призыву, ушли, остались бабы да детишки. Но разве кто думал, что докатится война до наших мест? Больше того, к нам приезжали родственники из Москвы, на деревенские хлеба и от бомбежек подальше.

А потом на берегу Оки стали рыть окопы. Но боя у нашей деревни не случилось. Что-то сместилось на фронте, и в одну ночь наши войска оставили позиции. Несколько дней жили мы на ничейной земле, а затем переправились на наш берег на мотоциклах и автомашинах немцы. Разместились по избам на постой.

Гриша Степанов с матерью ушли, и Валька Трусов исчез. Куда его мать отправила, я не знаю. Я, Тольман и Танечка остались в деревне, мы прятались по домам, на улицу не выходили.

Осень кончилась, выпал ранний снег, ударили морозы. Снег лег сразу и густо на мерзлую землю. Загудели метели, деревню укрыли сугробы.

Как-то немецкий комендант вызвал нас с матерью в комендатуру в Верхнюю Вырку. Много и еще кого вызывали. Явились. Тут же, не дав даже домой за вещами сходить, погрузили нас в машину и отвезли в город. Там мы узнали, что всех, кого собрал комендант, везут на работы в Германию…

Везли медленно, в вагоне холод, есть нечего. Давали раз в день какую-то баланду.

Долго ли, коротко ли, дороге конец пришел. Привезли нас в лагерь, оцепленный с четырех сторон колючей проволокой, по углам вышки, на вышках пулеметы. Переночевали мы в тесном бараке, а наутро был объявлен «акцион». Так у нас произносили это непонятное слово. Теперь-то я знаю, что слово исковеркали, слово это аукцион.

В полдень зимнего слякотного дня вывели нас на плац перед бараком, построили.

Вдоль нашего строя прошел с офицерами господин в черной шубе с меховым воротником шалью. Господин тыкал тростью в стоящих, а солдат тут же выдвигал указанных на шаг вперед. Отбирал господин молоденьких женщин и парней постарше меня. Тех, что были с детьми, не трогали. Что это означало, никто не знал, но почему-то завидовали тем, кого взяли. Потом я узнал, что им завидовать не следовало. Отобрали их для химического завода.

Первую партию увели. Нагрянули менее важные лица. Брали по пять, по десять человек. А под конец выбирали по одному, по двое.

Нас с матерью купила пожилая немка.

Можно было считать, что нам повезло. Кивнул я Тане: подойти и попрощаться нельзя было, и мы пошли за нашей хозяйкой. Она ни слова по-русски, а мы ни слова по-немецки. Знала она только слово «карош» и твердила его беспрестанно. Хвалилась, должно быть, что она «хорошая», что нам у нее хорошо будет. Хуже, чем нам было в холодном вагоне под пломбой, трудно придумать…

Немка посадила нас в небольшой грузовичок, сама села за руль. Выехали на дорогу. Ехали быстро, не трясло, дорога асфальтом покрыта. Петляли, петляли, наконец приехали в какой-то хутор. Теперь мы поняли, что немка-фермерша купила нас для работы в своем хозяйстве. Ну а работа на земле матери моей была не внове, да и я разумел по крестьянству. А тут еще и наставник, русский батрак.

— Василий Васильевич, — представился он матери. — Из деревни Гнутки, где стоят собачьи будки… А вы откель?

Я сразу почувствовал, что он не понравился матери. Она поджала губы и, не глядя на него, мрачно ответила:

— И мы оттель!

Василий Васильевич — круглолицый, русый, нестарый человек, тогда ему было под тридцать. Отрастил козлиную рыжую бородку. Щеки пушком заволокло. Розовая, прозрачная была у него кожа, как у молочного поросеночка. Глаза спокойные.

— Мне есть резон темнить, а тебе, мать, темнить нечего… Ты не военнопленная, могла бы и объявиться, а мне понятнее станет, куда нынче немец достиг…

Повернулся ко мне.

— А ты, оголец, как сюда залетел? За мамкину юбку крепко держался? Чего же ты в лес не убег? К партизанам?

— Не успел! — ответил я сдержанно.

Но мать тут же поспешила исправить мою ошибку:

— У нас и не было никаких партизан… Под городом жили. Лес насквозь прозрачный.

— Под городом? — насторожился Василий Васильевич.

Мать вздохнула. Скрывать действительно было нечего.

— Из-под Калуги мы…

— Вон на! — протянул Василий Васильевич. — Совсем мы не земляки. От мужа получила похоронную?

— Похоронную? Нет, не получала!

— Стало быть, как и я, бедолага, числится в пропавших без вести…

— Это почему же числится? — взволновалась мать. — Ничего я от него не получала.

— Когда на фронт ушел?

— Его еще в мае призвали.

— Значит, в деле с первого дня, — определил Василий Васильевич. — А ежели с первого дня, то или убит, или в плену… Другого исхода нет… Но ты не горюй. Хозяйка у нас баба добрая, но строгая. Работу требует в аккурате. Ежели угодишь, хорошо будет.

— Василий Васильевич, что-то у вас не сходится! — остановила его мать. — Что же, все, что ли, в плен попали?

— Говорю, значит, знаю… Или убит, или в плену!

Мать не сдавалась:

— Проходили мимо нас войска… Спрашивала… Видела и таких, что от самой границы отступали… Дрались в отступлении…

Василий Васильевич сделал страшные глаза и приложил палец к губам.

— Передам я тебе, мать, сейчас первую науку. То, что ты сейчас мне сказала, выброси из головы и забудь. Беды я тебе не желаю, потому как ты здесь человек новый и не огляделась… Фюрер!.. — При слове «фюрер» голос у Василия Васильевича, мягкий и даже бархатистый, зазвенел железом. — Фюрер сказал, что Красная Армия разбита и больше не существует… Коли так сказал фюрер, так тому и быть… Это запомни…

— Ладно, запомнила… Дальше что?

— Из деревни? Крестьянскую работу знаешь?

— Знаю…

— Так вот, все, чему ты там научилась, наплевать и забыть! Здесь другая нужна работа, не колхозная!

— А ты сам-то работал в колхозе? Что-то непохоже, как я на твои руки погляжу.

Василий Васильевич недовольно передернулся.