Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 44

На старых ледоколах, когда доводилось вести караван, капитан не в рубке стоял, а на верхнем мостике, на ветру, один посреди мороза и северного сияния и, прижимая ко рту дребезжащую латунную «громыхалку» – рупор, который переходил в наследство от мастера к мастеру, подавал команды. Это сейчас капитаны сидят в тепле, во время проводки «кофий» попивают, а раньше они жарились на пятидесятиградусном трескотуне, в лед превращались, умирали, но с верхнего мостика не уходили.

– Извините, Александр Александрович! – прокричал вахтенный штурман. – Чуть с ног вас не сбил.

И чего это он решил извиняться?

– Бывает, – Суханов в ответ поднял руку.

На память во время плавания приходят различные случаи из жизни, то, что вызывало раньше изжогу и неприятие, теперь рождает тепло, чуть ли не нежность, неожиданное делается ожиданным, недруги растворяются, а их место занимают друзья, незначительные расплывчатые детали обретают четкие контуры, вспоминались случаи из детства, гуси, воробьи и мухи. Почему-то чаще всего Суханову приходили на память именно гуси, воробьи и мухи. Наверное, и тех и других в его детстве было много. Дикие серые гуси – скромники и тихони по сравнению с наглыми домашними гусями. Гуси домашние и дикие, ушастые и безухие, злые и добрые, краснолапые, босые и те, кто не прочь залезть в обувку – в кирзовые сапоги с резиновой подметкой, либо в высокие хромовые ботинки на шнуровке. Гуси, гуси…

Из розовой дали детства неспешно выплывал гусь Васька – криволапый, рыженосый, с горбатой, тяжело цепляющей за землю гузкой. Про гуся Ваську Суханов сочинял сказки. Про то, как тот летает в синий лес, надевает шоферские очки, тщательно завязывает тесемки, поправляет на носу «консервы» и лишь потом отправляется в путешествие. Из полетов в синий лес гусь Васька обязательно привозит гостинцы – пучок земляники, зажатый в клюве, либо полдесятка белых грибов, насаженных на прочную суровую нитку, или орехи, спрятанные за щеку. Ушло детство и вместе с ним ушел гусь Васька – криволапый, смышленый, любитель новизны и острых ощущений, романтик и философ.

Все в мире взаимосвязано. И прежде чем ухлопать муху или пищевого муравья, поселившегося в квартире, следует подумать, а надо ли это делать? Ведь все-таки живая душа…

Однажды Ольга была в гостях у Суханова. Беседовали все больше о незначительном, о пустяках – разговор не клеился, и это раздражало Суханова. А тут еще муха невесть откуда взялась, крапчатая, коричневоглазая, голосистая.

– Хочется убить, а убивать нельзя. У нас однажды из-за такой мухи человека с зимовки списали, – мрачно объявил Суханов.

– А как с зимовки можно списать человека из-за мухи?

– История и не такое знает, – Суханов потянулся за газетой. Муха села на край стола, начала умываться. Суханов примерился и хлопнул ее газетой. Неудачно. Помял только. Муха поправила крылья, проворно отбежала в сторону.

– Болеть теперь будет, – усмехнулась Ольга, потерла пальцами виски. Попросила: – Ты не добивай ее, Суханов, ладно? Я на нее загадала.

– Хорошо, не убью.

В следующий раз, когда встретились, Ольга внимательно оглядела квартиру.

– А где муха?

– Уехала.

– Как уехала? Куда? – серьезным тоном спросила Ольга.

– Ты ведь правильно в тот раз заметила: муха будет болеть. Я купил ей путевку в Трускавец и отправил подлечиться.

– А ты молодец, Суханов! – Ольга рассмеялась.

Он втянул ноздрями воздух, задохнулся от чего-то горького и нежного одновременно, ему показалось, что у него вот-вот должно остановиться сердце, что-то оборвется в нем, рухнет обвально, причинит боль – боль эта будет затяжной, разрывной, измотает его до одури, превратит в подобие самого себя, в тень, застонал, не боясь, что его услышит вахтенный штурман, да и что вообще можно услышать в этом грохоте? – мотнул головой протестующе: опять Ольга!

Когда же наступит минута, что сведет на нет его мучения, подрежет память, и он сможет вздохнуть спокойно, а?

Штурман приблизился, начал что-то выкрикивать ему на ухо, частить, глотать слова, размахивать перед лицом ладонью, Суханов улыбнулся подбадривающе: подумаешь, сверзился орел с табурета! Не робей, воробей! Небольшая это проблема – рыбу ножом есть!

– Я как-то на «Сибири» пассажиром шел, мне выделили каюту по левому борту – начальника экспедиции, и подселили преподавателя из Питерской мореходки. Парень был мирный, скромный, грамотный, сколько дважды два будет, знал, и все время пытался работать, двигал вперед науку – считал что-то на логарифмической линейке, на пишущей машинке тексты одним пальцем отстукивал – словом, ученый был человек!

Штурман внимательно слушал Суханова, но вот только что он там слышал – одному Богу было известно; судя по немым нереагирующим глазам – ничего, тем не менее Суханов продолжал выкрикивать слова – не прерывать же рассказ на середине. Моряк, который прерывает собственный рассказ, – моряк только наполовину.

– Когда рубили лед, ученый человек грудью колотился о стол, очки на носу пальцами придерживал, зубы во рту считал – не выпали ль, а потом от удара о поле ледокол резко накренился, как сейчас, кресло под ученым человеком выдрало вместе с болтами из пола, он выбил дверь и вылетел в коридор. Метров восемь одолел. Вот это был полет, не то что твой!

– Что попало-то? Айсберг? – штурман, любопытствуя, округлил в крике рот.

– Он! Ледокол забрался на него и лег набок. Винты сухие, крутятся в воздухе, свистят, грохочут, а все впустую.

Сложная это вещь, когда ледокол на боку, а под ним железный монолит, потом и кровяной юшкой изойдешь, прежде чем чего-то достигнешь. Выходов тут немного. Из ста – один, из двухсот – два. Надо раскачивать ледокол, чтобы он не вмерз в монолит, переворачивать с боку на бок. Для этого нужно переливать воду из цистерн одного борта в другой, и наоборот – и так бессчетное количество раз, пока ледокол не сползет с айсберга.

Прошли пятьдесят метров – снова приглубая льдина, снова грохот, от которого из челюсти вышелушиваются зубы, с табуретов сверзаются штурманы и жизнь делается однообразной и очень темной.

И все-таки никогда не променяет Суханов эту беспокойную жизнь, грохот и беспросветную тоску на уют земли, хотя так много думает о ней, трудное плавание на уютный дом, тепло очага и мягкую сонную жену. Даже если женой будет Ольга. Воспоминание об Ольге снова отозвалось в нем острым приступом. «Ну что ты нашел в ней, Суханов? Было бы к чему цепляться… Наплюй и забудь. А, Суханов! Не истязай себя».

У радистов просторно, есть свой служебный вход с бумажной табличкой, запрещающей людям, далеким от радио, входить, своя мастерская с широким верстаком