Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин Страница 49

в нищете. Бесконечная несправедливость! Мой господин мне всегда говорит: «Намаз хороший. Взял за горло голод, нищету. Без Намаза в Самарканде все баи спокойно жирели бы, а народ помирал бы с голоду». Вот Хусану вы, отец, лекарство дали, лечите. А его близняшка Хасан, такой славный мальчик, глазастый, кудрявый, помер. У них, у соседей, всегда в котле пусто. Вот малыш чах-чах, и нет его».

Она улыбалась, а на ее прекрасных ресницах дрожали слезы.

А доктору вновь захотелось спросить ее про Сахиба Джеляла, но вновь что-то удержало его.

Он отказался от угощения. Не подобает постороннему мужчине, даже врачу, оставаться в гостях в доме, где одни женщины.

Он выпил глиняную касу холодного кисленького айрана и сел на коня.

Юлдуз держалась загорелой рукой с крашеными ногтями за узду и все не отпускала его.

— Ак юл! Светлого пути вам, отец! Благополучны будьте! А я сегодня уеду в Бухару! А вы про нашего Пардабая, господина Намаза, нашего родителя, не подумайте плохого. Он никакой не угры, не вор. Народ любит его, почитает. Он немного «дивана», своими делами похваляется. Осанку приобрел, голову поднял. Вы, отец, это ему в упрек не ставьте. Сколько он себе напрягал поясницу, вытаскивая из реки Ангрен арбы. Вы же знаете. А вода в реке ледяная, с гор. А отец плова не мог по месяцу поесть от бедности. Не думайте плохого. Он семью не забывал, кормил нас… восемь детей, обувал. Растил. Хороший он, правильный человек — Пардабай, мой отец. Он добрый к людям. Только баев, у которых в голове не мозги, а мякина, а вместо сердца клок мочала, он не любит, ненавидит. И Саиббая, людоеда, порешил за злодейство, за безбожные дела. Саиббай насилье чинил людям, у которых от омача руки болят. С земли предков найманов согнал, хлеб последний отнял. Издевался Саиббай над людьми ради прихоти, из-за жадности. Добрый отец наш Пардабай не мог без боли сердца видеть слезы матерей, слышать плач детей. Не сердитесь на Пардабая, доктор!

Она выпустила из руки с крашеными ноготками узду коня и доверчиво заглянула доктору в глаза. Она искала сочувствия в том, кого уважала с детства.

И по тому, что за дувалами и в приоткрытых калитках горели такие же просящие глаза, доктору сделалось ясно, что за разбойника Намаза просит не одна вот эта полная первобытной мудрости красавица, но и все погорельцы разоренного селения Даул, так они уважают и почитают заступника и защитника.

«Мир голода. Мир денег. Между ними нет и невозможно согласие! А она совсем не наивна, наша Юлдуз. И какие чувства! Она знает душу своего отца Пардабая-Намаза. Она истая дочь своего отца-бунтаря».

Доктор тронул шпорами бока лошади, но тут же натянул узду, Юлдуз снова ухватилась за поводья.

— Отец! Я забыла, у меня для вас одна хабар есть! Совсем забыла.

Она как всегда мешала русские слова с узбекскими.

— Одна хабар? — встрепенулся Иван Петрович. — Что за «хабар»? Какие у тебя, Юлдуз, новости?

— Мне Георгий-ака говорил: «Ты едешь в Самарканд, увидишь доктора, скажи ему: «Геолог жив. Здоров…» Он не очень здоров, но так сказал.

— Тс! Ты, сорока! — доктор невольно огляделся и остановил взгляд на калитке окраинного дома, за которой чувствовалось движение. — Вот это новость! И ты видела его, Георгия? Где? Когда? И ты разговаривала с ним? Поразительно! Где же ты с ним встретилась?

Растерянно Юлдуз опустила свои чудесные глаза и почему-то покраснела:

— М-мм хм-м!

— Где он? Разве он в городе, в Бухаре? И ты молчишь?

Доктор вспомнил обстоятельства исчезновения из обоза Георгия Ивановича у Даргомского моста, свое предположение, что он ушел в Кафар-муры. Но там-то, когда Алеша и Миша позже побывали в пещере, его не оказалось. Прошло почти два года, как Геолог исчез. И вот такая неожиданная весточка о нем.

— М-м, хм-м! — смущенно мыкала и хмыкала Юлдуз. И признаков словоохотливости не осталось.

— Что ты мычишь, Юлдуз! Говори толком! Он взаправду здоров?

— Слава всевышнему, он здоров.

— Ты не знаешь, что он делает в Бухаре? Где ты его там видела?

Голос свой доктор снизил до шепота.

— О, у моего господина много дел… большие дела.

— У твоего господина?

— Да, я его раба.

— Час от часу не легче. Он стал твоим господином? Ничего не пойму. Говоря яснее.

— Да!

В недоумения доктор расспрашивал Юлдуз, но она лепетала что-то маловразумительное: у нее есть все основания уважать Георгия-ока. Он достойный, он мудрый.

Но при чем тут «мой господин»? Впрочем, если Юлдуз так назвала Георгия Ивановича, не удивительно. Для простой кишлачницы всякий городской человек являлся господином.

И все же непонятно.

— Задаешь ты, Юлдуз, мне загадки. Скажи лучше — едешь ты к Ольге Алексеевне? Там ты расскажешь подробнее про Георгия Ивановича.

— Нет. Я поеду к своему господину.

И тут доктор задал вопрос:

— Где он живет в Бухаре? Ты знаешь, в какой махалле, в чьем доме? — Юлдуз ничего не ответила. — А ты?

Вопрос был довольно нелепый. Доктор думал, что Юлдуз вернулась к своему мужу визирю Сахибу Джелялу, и уж, наверное, все в Бухаре знали обиталище визиря.

Тут же в голову его пришла одна странная мысль. В Гиссаре доктор и Сахиб Джелял долго были вместе, а Джелял ни разу не упомянул в разговорах имени Юлдуз. Тогда доктор не задумывался над этим. У него и без того хватало забот.

Вообще же ничего странного в этом нет. У мусульман да и вообще у восточных народов не принято, даже запрещено обычаем, говорить о женах и о делах ичкари.

И сейчас вопрос доктора тоже следовало бы, с точки зрения правил восточного тона, считать бестактным и неуместным.

Но Юлдуз все же ответила в крайнем смущении:

— Георгий Иванович… живет в подворье святейшего муфтия, того самого, из Тилляу. В махалле.

Она назвала махаллю и в полной растерянности убежала.

Сколько ни звал ее доктор: «Дочка! Юлдуз!», — она не вернулась. А ему так хотелось послать с ней в Бухару Георгию Ивановичу хоть маленькую записку.

«Все к лучшему. А вдруг полиция заподозрит? Впрочем, Юлдуз змейкой проскользнет. Вон какая она быстрая и отчаянная».

Он придержал на обрыве коня и долго смотрел на север.

Там два неба: одно голубое, другое темно-синее. На его фоне чернел, словно прокопченный в уголь, силуэт величественного верблюда.

Верблюд тоже смотрел на север, туда, где за густой полосой зелени Зарафшанского оазиса высились похожие на синие верблюжьи горбы высокие горы — пирамиды Тохку и Хаятбаши — главные вершины Нуратинского хребта, отгораживающего самаркандские сады и поля от знойных