Густав Эмар - Морские цыгане Страница 5

Но только в третье путешествие Колумб достиг берегов американского континента. 1 августа 1498 года Алонсо Перес, матрос, родившийся в Уэльве, стоявший на часах на марсе, увидел остров Тринидад. За ним открылся Гвианский берег, у устья Ориноко. Адмирал направил судно на запад и поплыл вдоль берегов Парии и Куманы, на которые несколько раз высаживался. Так был открыт американский континент.

Тотчас после первого путешествия адмирала Фердинанд и Изабелла, ослепленные великолепным и неожиданным результатом, достигнутым им, сочли за нужное принять предосторожности, чтобы обеспечить себе обладание землями, которыми их одарил гениальный авантюрист почти против их воли, и теми, которые в будущем он мог еще открыть. Следуя в этом примеру португальцев, которые в 1438 году заставили папу Евгения IV пожаловать им все страны, которые они откроют «от мысов Бохадор и Нан… вплоть до индийцев4», король и королева обратились к папе Александру VI с просьбой не только закрепить за ними страны, которые они уже открыли, но и те, которые будут открыты ими впоследствии.

Александр VI, родившийся подданным Фердинанда, желая сделать приятное этому государю, не увидел никаких затруднений, чтобы исполнить его просьбу. Щедрым поступком, который ему ничего не стоил, но который увеличивал власть и притязания папы на всемирное владычество, он отдал буллой испанской короне все земли, открытые Фердинандом и Изабеллой, и те, которые впоследствии они могли открыть; однако, для того, чтобы эта привилегия не вступала в противоречие с данной ранее Португалии, Александр VI определил границей между этими двумя государствами воображаемую черту, проведенную от одного полюса до другого и проходящей в ста милях к западу от Азорских островов, отдавая своим полномочием все, что было к востоку от этой линии, Португалии, а все страны, находившиеся на западе, — Испании.

Основываясь на этой булле, данной в 1493 году папой, который силой своей власти уступал обширные области, не только ему не принадлежащие, но местоположение и даже существование которых было ему неизвестно, испанцы, считая себя законными владельцами Америки, присвоили ее, так сказать, в свою пользу, запретив выходцам из других стран не только селиться там, но и высаживаться на берег с целью вести торговлю с местными жителями. Эти притязания, как ни чудовищны они кажутся нам ныне, не возбудили тогда в Европе никаких протестов. В те времена Старый Свет все еще приходил в себя после кровавых побоищ, вызванных как опустошительным потоком непрерывных набегов варваров, так и свирепыми междоусобицами, и был слишком серьезно занят решением собственных проблем, для того чтобы предпринимать отдаленные экспедиции и устраивать колонии в неизвестных странах.

Более столетия дела оставались в таком положении. Испания, владычица морей, на которых ею был установлен деятельный надзор, без опаски вывозила в свои гавани золото Нового Света.

Но как ни всевидяще было грозное око испанских властей, некоторые иностранцы успели обмануть его бдительность. Возвратившись в Европу, они показывали золото, добытое ими, и рассказывали зачарованным слушателям небывалые истории о неизвестных областях, в которых они побывали. Эти истории, переходя из уст в уста, скоро приняли фантастические размеры, разбудив алчность в слушающих, и из всех гаваней Франции, Англии и даже Германии отправились экспедиции на поиски нового Эльдорадо.

Испанцы, искренне считавшие себя владельцами Нового Света, считали себя ограбленными; они преследовали иностранцев и обращались с ними как с пиратами. К несчастью, ни Франция, ни Англия, ни другие европейские народы не имели флота, способного бороться с испанским, давно завоевавшим репутацию непобедимого. Они должны были склонить голову, проглотить свой стыд и признать собственное бессилие.

Тогда-то, в то самое мгновение, когда морское могущество Испании казалось непоколебимым в веках, одинокие авантюристы, пострадавшие от междоусобных раздоров, изгнанные религиозными войнами, искавшие ненадежного убежища на уединенных островках Атлантического океана и уже теснимые в этом последнем убежище, отважились сделать то, на что не рискнула пойти вся Европа, и смело бросили перчатку кастильскому колоссу. Эти авантюристы, будучи представителями разных наций, говоря на разных языках, исповедуя разные религии, но связанные между собой узами нищеты и ненависти к угнетению, составили грозное товарищество Береговых братьев, которому суждено было около столетия противостоять испанскому могуществу и положить начало европейским колониям в Новом Свете.

В то время, когда происходит наша история, французские военные суда, весьма немногочисленные, оставляли гавани только для коротких плаваний вдоль берегов, так что торговый флот защищал себя как мог, правительство не заботилось о нем, поэтому большая часть торговых судов имела многочисленный экипаж и пушки, чтобы защищаться против пиратов, наводнявших моря. Так что хотя между Францией и Испанией был мир, французское правительство охотно закрывало глаза на снаряжения, производившиеся в ее гаванях, и делало вид, будто принимает за мирных купцов смелых корсаров, заходивших туда запасаться съестными припасами или, построив суда, выходивших в море для того, чтобы преследовать испанские галионы. Поэтому корсары, заранее уверенные в безнаказанности, а в случае надобности и в покровительстве французских властей, не старались скрыть свои намерения и действовали в Дьеппе, Нанте или Бресте так бесцеремонно, как будто находились у Антильских островов. Действительно, что могло сказать французское правительство авантюристам? Ничего, ведь для того, чтобы окончательно убедить их в своем покровительстве, оно само назначало губернатора из числа людей, уважаемых флибустьерами, и беспокоилось о том, чтобы ему была выделена часть добычи, отнятой у испанцев. Ныне это неизбежно вызвало бы casusbelli5 , но тогда дело обстояло иначе: спорные вопросы истолковывались другим образом, правительства безмолвно условились, что все происходившее по другую сторону экватора не должно было ни в чем изменять европейский мир. Таким образом, жизнь в американских водах контролировалась Береговыми братьями, которые безнаказанно бороздили моря, гоняясь за кастильскими галионами.

Мы закончим теперь это отступление, конечно очень длинное, но необходимое для уразумения последующих событий, и начнем опять нашу историю с того места, где оставили ее, то есть в ту минуту, когда Филипп после разговора с доньей Хуаной вышел из церкви Мерсед в волнении, которое, несмотря на все его самообладание, он не мог скрыть полностью. Очутившись на улице, он надвинул шляпу на глаза и медленным шагом направился к гостинице. Лошадь его была оседлана, ее держал за поводья пеон, тот самый, который недавно сказал ему, чтобы он шел в церковь. Молодой человек прыгнул в седло, бросил золотую монету пеону и выехал со двора. Ему больше нечего было делать в городе; благоразумие предписывало ему уезжать как можно скорее.

Однако он не ускорил бега лошади и ехал шагом, нисколько не заботясь об ужасной опасности, угрожавшей ему, если бы, несмотря на переодевание, в нем узнали флибустьера. Война испанцев с Береговыми братьями была неумолима и беспощадна; всякий пленник, взятый испанцами, немедленно подвергался повешению, флибустьеры же расстреливали пленных — в этом заключалась единственная разница в способах расправы с врагом. Впрочем, с той и с другой стороны убийство пленных совершалось необыкновенно быстро.

К счастью для молодого человека, был полдень, знойное солнце обжигало землю, и жители, спрятавшись в домах от изнурительной жары, отдыхали с запертыми дверями и ставнями, так что улицы были совершенно пусты, и по тишине, царствовавшей в городе, он точь-в-точь походил на город из «Тысячи и одной ночи», жителей которого волшебник вдруг превратил в статуи.

Филипп благополучно добрался до ворот, которые один сонный лансеро6 ворча отворил ему за пиастр и крепко за ним запер, и скоро очутился за городом. Перед ним расстилалась огромная равнина, покрытая роскошной растительностью и перерезаемая здесь и там почти высохшими ручьями. Оглянувшись на город, уже скрытый деревьями, он глубоко вздохнул и, наклонившись к шее лошади, поскакал галопом, не обращая внимания на жару, увеличивавшуюся с каждой минутой и становившуюся нестерпимой. Филипп чувствовал потребность быстрой ездой придать другое направление своим мыслям.

Уже больше двух часов мчался он таким образом. Лошадь его начинала утомляться и замедлять бег, как вдруг чей-то голос радостно воскликнул:

— Я знал, что встречу его здесь!

Молодой человек остановился и с удивлением осмотрелся вокруг. На камне, под тенью огромного дерева, сидел человек и, улыбаясь, смотрел на Филиппа, выпуская клубы дыма из трубки с коротким чубуком.