Анатолий Марченко - Звездочеты Страница 5

Радостное чувство всколыхнуло Максима. Еще минута, другая — и появится солнце, совсем было позабывшее их и позабытое ими. И даже если Легостаев заякорит лодку у противоположного берега, где в эту пору, по его рассказам, жадно клевал на донку подлещик, все равно до них донесется ошалелый, восторженный возглас проснувшейся Жеки, приветствующей солнце. И тут же это счастливое предчувствие обожгла мысль: до отъезда остаются считанные дни, которые пронесутся, словно вихрь, и все это — и Ока, и палатка, и солнце, и дожди — исчезнет, оставив взамен себя разлуку, неизвестность, ожидание страшных вестей, одиночество. И самое мучительное в том, что не будет никаких надежд не только на встречу с Ярославой, но даже на ее письмо, телефонный звонок…

— Не верю! — прервал его горькие думы громкий возглас Легостаева, уже сидевшего на веслах. — Убейте меня, Максимушка, не верю!

И радостное оживление Легостаева, и это уменьшительно-ласковое «Максимушка» показалось Максиму в сравнении со вчерашним разговором у костра странным и неестественным.

— Чему? — коротко спросил он тоном, который вовсе и не требовал ответа на поставленный вопрос.

— Не верю, что вы не рады солнцу! — будто не заметив отчужденности Максима, продолжал Легостаев. — С таким обреченным видом, как у вас, идут только на гильотину. Да вы знаете, что такое лишь один миг жизни, когда вот так, как сейчас, ждешь этого царственно-торжественного появления солнца? Один миг — а потом пусть буря, пусть черная ночь, гроза! Да, и буря, и ночь, и гроза по-своему прекрасны, но что они в сравнении с солнцем! Собственно, и их-то самих не было бы, если бы не солнце. Так возликуем же, и пусть Ока и леса содрогнутся от возгласов счастья!

— Мы просто распугаем рыбу и — прощай уха, — невесело отозвался Максим.

— К дьяволу уху, это прозаическое варево, отраду ненасытных желудков! — Легостаев вскричал так, что Максим невольно оглянулся на палатку, не разбудили ли Ярославу и Жеку. — И зря вы не подняли на ноги своих девчат, — продолжал Легостаев. — До слез жалко людей, которые не увидят такую зарю, как сегодня. Что за чудо, оглянитесь вокруг! Чудо!

Горизонт, за которым исчезала помолодевшая от света река, был уже чистым и радостным, готовым принять солнце, но оно все не показывалось, словно хотело испытать терпение всех, кто страдал без него, продлить волнующие минуты ожидания. Небо на востоке, за дальним лесом, было нетерпеливым, зовущим. Оно стремилось поскорее заманить солнце к себе, заставить подниматься все выше и выше над околдованной его щедростью землей.

Максим в резиновых сапогах вошел в воду, забрался в сильно качнувшуюся лодку, и они отчалили. И в этот же миг солнце с веселой яростью, потоком огненной лавы ринулось в реку.

Максим смотрел на солнце и мысленно умолял его не спешить: пусть оставшиеся до отъезда дни будут хоть чуточку длиннее. Сидя на корме, он то и дело оглядывался на палашу, боясь пропустить момент, в который откинется ее полог и покажутся заспанные лица Ярославы и Жеки.

— Непослушно нынешнее племя, — пробурчал Легостаев. — Просил же: разбудите их, подарите им радость. Вот теперь и мучайтесь, несчастный!

«Не сыпь же, не сыпь соль на рану», — мысленно попросил его Максим, а вслух сказал:

— Давайте я сяду на весла.

— Вы мне зубы не заговаривайте, Максимушка, — грубовато проворчал Легостаев и вдруг, отпустив весла, приложил ладони к губам и, как озорной мальчишка, оглушительно прокричал на всю реку: — Ого-го-го-го!

Эхо тут же отозвалось и затерялось, умолкло в густых прибрежных лесах.

Пока Легостаев кричал, лодку успело снести вниз по течению, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы выгрести к глубокой тихой заводи — своему излюбленному месту.

Из палатки никто не показывался.

— Такого рассвета они уже не увидят, — огорченно заключил Легостаев. — И все из-за вас. Неужто не понимаете — не увидят!

«И верно, не увидят, — подумал Максим. — И они не увидят, и я не увижу…»

Наконец Легостаев заякорил лодку, деловито подготовил удочки, смачно поплевал на червя. Его примеру последовал Максим.

Клевало на редкость плохо, — видимо, сказывалась резкая перемена погоды. Легостаева снова потянуло на разговор.

— Очень может быть, что такое же солнце светит сейчас и на границе, там, на заставе Семена Легостаева, — без всякого вступления сказал он, и Максим по его тону почувствовал, что он очень скучает и тревожится о сыне. — Бывает такое: хочется вдруг к чертям забросить мольберт, сесть в поезд и махнуть к нему — вот так, нахально, без приглашения. Хочешь не хочешь — принимай батьку. Извечная жажда матерей и отцов — помочь, хоть, может, в той помощи и надобности нет никакой, да и разве настоящий парень примет ее без обиды: мол, я не малыш, давно из пеленок вылез. А вот от сознания, что хочешь помочь, а ее, помощь эту, принимать не хотят и даже совестятся ее, — горько от этого, от самой мысли горько. Отсюда вижу — молодой, горячий, дров запросто наломает, да и себя беречь не умеет вовсе. Впрочем, за это люблю его. Человек без самоотверженности — ноль, самоотверженность — высшая ценность, без нее — ни открытий, ни любви, ни радости, так, пустота…

— А в самом деле, — загоревшись его настроением, сказал Максим, — отчего бы вам не поехать к сыну? Я бы на вашем месте обязательно поехал.

Легостаев отвернулся, завозился с удочкой и глухо ответил:

— Поехать, конечно, можно. Только этот самый Семен Легостаев даже не пишет, будто меня давно ангелы на небеса вознесли. Не пишет, вот ведь штука какая…

Он повернулся, чтобы достать банку с червями, но, спохватившись, закрыл лицо рукавом плаща, будто защищая глаза от яркого света.

— Он ведь у меня единственный, и никого больше нет, — продолжал Легостаев.

Максим видел перед собой только его сгорбленную спину, но именно она, эта спина, обтянутая серым, грубого брезента плащом, вдруг вызвала чувство обостренной жалости.

— А жена? — не выдержал Максим.

— Жена? — Легостаев вздрогнул, словно не мог даже и предположить такого вопроса. — Видите ли, — заговорил он после продолжительной паузы, — когда я вернулся из Испании…

Он вдруг умолк, и прошло несколько минут, прежде чем заговорил снова.

— Видите ли, когда я вернулся из Испании, — повторил Легостаев, — тут, сами знаете, какие события были… Вот она испугалась и ушла. — Он снова помедлил. — Впрочем, если бы и не испугалась, все равно бы ушла.

— Испугалась? — насторожился Максим.

— Испугалась. Думала, что и мне не поздоровится. Но я оказался вне подозрений. Иначе и сын не служил бы сейчас на границе.