Александр Мартынов - В заповедной глуши Страница 50

— Погоди, может, надо его луной осветить? — неуверенно сказал Валька, потому что Михал Святославич про луну не упоминал ни словом — просто надо же было что-то сказать, предположить… Он коснулся пальцами талисмана, лежащего на ладони Витьки, повернул его, другой рукой поправляя саму Витькину ладонь…

Н Е Г Л А В А

Над головой Вальки был потолок — бело-мраморный, в разводах и прожилках. Мальчишка неловко повернулся (тело было как будто чужим) и понял, что лежит на низком широком ложе, застеленном серебристым покрывалом. Ложе стояло в небольшом светлом зале; свет лился через прямоугольные прорези, по две в каждой стене, кроме одной — там чуть колыхалась переливающаяся искрами занавесь. На каменном кубе возле ложа стоял металлический таз, лежали гребёнка и длинный листовидный нож в ножнах. К тому же кубу была прислонена арфа в зелёном чехле с распущенной шнуровкой. Звучала тихая красивая музыка, но ни музыкантов, ни вообще людей видно не было.

Валька тяжело сел и только теперь понял, что он одет. В смысле — одет не в трусы, а в зелёную тунику с широким квадратным воротом и подолом до колен, перетянутую украшенным золотом поясом. Ворот и подол туники украшал орнамент из золотых свастик на чёрной полосе. Под туникой ощущались короткие штаны, а возле ложа стояли, согнув голенища, мягкие чёрные сапоги с отворотами — под колено.

Обеими руками Валька отбросил со лба волосы. Дотянулся до ножа, взял его. Рукоять была сделана в виде двух сплётшихся хвостами драконов, чьи пасти вцепились в лезвие — остро отточенное с одной стороны на всю длину, с другой — на треть, с двойным выпуклым ребром.

Не долго думая, Валька прицепил оружие на пояс (пальцы сами нашли подвеску) и, встав, умылся. Расчесал волосы. Не обуваясь, подошёл к занавеси и откинул её.

Прямо перед лицом Витьки тяжело хлопал флаг. Он рассматривал изображение — узкий треугольный флаг, чёрный с алым кантом и необычной, словно бы вихрящейся, золотой свастикой — не слишком-то понимая, что видит перед собой, пока до его слуха не донеслось знакомое (хотя Витька мог поклясться, что впервые слышит эту песню… и кроме того — она на неизвестном ему языке!!!) размеренное уханье мужских глоток

— Хэй, хо! Давай налегай!Хэй, хо! Сильней поддавай!Хэй, хо! Руби веслом!

Хэй, хо! Сквозь шторм идём! — и тут же их сменил один голос, сильный и красивый:

— Севера пустыняСтанет нам могилойИли нас схоронитЮжных стран песок?Перед смертью вспомниТы улыбку милой,Вспомни, как ложитсяЛокон на висок…[32]

Витька быстро оглянулся.

Он стоял на носу узкого длинного корабля, размеренно подгоняемого вперёд не меньше чем двадцатью парами вёсел, каждым из которых гребли два человека. Голые по пояс, загорелые, люди были могучими и светловолосыми или рыжеватыми, как сам Витька. На корме, опираясь на большое весло, широко расставив ноги, замер поющий — такой же, как остальные, но в кожаной куртке. Увидев, что Витька обернулся, поющий поднял одну руку и, прервав песню, крикнул:

— Загадай нам удачу на сегодня, Счастливчик!

Город был прекрасен и незнаком Вальке… но хорошо знакомому тому, кем он стал здесь. И мощёные вишнёвого цвета камнем немноголюдные улицы, и чем-то похожие на перевёрнутые лодки дома в зелени садов за низкими оградами из ажурного камня, и острые башни, увенчанные резными куполами, над которыми плыли узкие чёрно-алые флаги, и гигантская фигура Всадника, вздыбившего коня над невидимым отсюда прибоем, и запах близкого моря, и даже висящая над городом — вместе с бледным солнцем — большущая синеватая луна, ничего общего не имеющая с обычной луной… Знакома была посадка на огромном солнечно-рыжем коне — непривычная Вальке, с прямыми, вытянутыми вперёд, к конской груди, ногами. Знакомы были люди, едущие справа и слева: невероятно прекрасная женщина в развевающемся сиреневом шёлке, с диадемой на облачно-лёгких волосах и могучий мужчина с длинным мечом на широком поясе и короной на русых кудрях.

(Мама?! Отец?!)

— Как там складывает твой приятель? — спросил мужчина, и его голос был голосом отца.

— У него нет песен о нашем городе, — ответил тот, кем Валька стал здесь, продолжая какой-то разговор. — И где-то он сам сейчас? Жаль, вы не отпустили меня с ним.

— Он скоро вернётся, — сказал отец, кладя ладонь на плеча тому, кем Валька стал здесь. — Войдут в Острую бухту корабли и будет праздник. Как всегда.

— Отец, — сказал тот, кем Валька стал здесь, — я слышал, что не всё благополучно на южных рубежах, что поднимаются на нас низкие народы, как в древние времена. И ещё — что дрожат во дворце Серебряные Щиты…

Женщина бросила на мужа тревожный взгляд. Но тот тряхнул кудрями и вызывающе улыбнулся:

— Песку, даже летящему тучей, не засыпать город. Тысячу лет стоят наши стены — и будут стоять ещё столько же. Нет силы сильнее нашей, и только небо — выше нас!

Всадник скакал над городом, поднимая руку с прямой ладонью. Вились флаги.

Витька размашисто шагал по лесной тропинке. Было прохладно, наползал вечерний туман, шептались деревья, но всё это было привычно, привычной была тропинка под ногами, привычна была тяжесть свёртка за плечом, и рисунок созвездий, мелькавший в проёмах ветвей над головой — был знаком и отчётлив. Он узнавал повороты тропки, корни деревьев, мощные ветви — и хотелось смеяться и бежать бегом. Но он только улыбался и сдерживал шаги.

А потом он вышел на край откоса, с которого тропинка круто сбегала в долину. Тут и там лежали белёсые пятна тумана, солнце только-только село за дальний край. Редко горели тёплые огоньки, слышался лай собак, мычание коровы, смех и песня в отдалении. В речной глади всё ещё горели полосы заката, но их уже перекрывало свечение двух лун — огромного, ставшего ярким, синего диска и золотистой небольшой луны.

Опершись ладонью на ствол мощного бука, Витька безотчётно поглаживал шершавую кору пальцами.

— Дома… — прошептал он. И заторопился по откосу — сперва боком, осторожничая, а потом помчался сломя голову, раскинув руки и набирая скорость с каждым прыжком…

Солнечные кони, хрипя, топтали кровавую кашу. Над полем боя, под летящими чёрными тучами, сыпавшими холодный дождь, стоял нескончаемый рёв сражающихся. Беспощадный ветер рвал зелёные плащи, нёс последние листья, не в срок оборванные с деревьев, в жуткой муке тянувших голые ветви в беззвёздное небо. Страшным малиновым багрянцем горел на севере весь горизонт — как будто там начиналась невозможная заря.