Владимир Беляев - Встреча с границей Страница 53

И вот нет бессменного комсорга, веселого человека, рабочего паренька с московской Крестьянской заставы, красноармейца Виктора Косарькова. Умолкла гитара и не звучит над заставой его любимая «Когда солнышко пригрело...» Свежий могильный холмик, что желтеет у старого дуба, заглушил его песню.

...Каждый день обороны заставы отрывал от сердца Андрея все новый кусочек. После Косарькова похоронили пулеметчика Ивана Агапова. Затем погиб Николай Проскурин, и Андрей с грустью подумал, что не надо теперь вглядываться в лица близнецов, чтобы не ошибиться. Погиб Николай во время артиллерийского налета. Нужно было сидеть в укрытии, а он с разрешения Грабчака ушел в казарму. И вот теперь Андрей не мог смотреть на почерневшего от непоправимого горя Василия. Хотя тот молчал, но глаза его говорили: «Как же мы, товарищ начальник, не уберегли брата-то? Что теперь я матери скажу?» Не возвращался и Безруков со своим отделением. Или погиб, или же отступил с заставой Одинцова. Канонада там, на шоссе, смолкла уже на второй день. Да, немного осталось людей, а застава жила, сражалась, держала границу вопреки всему. Надолго ли еще хватит сил? Пограничники измотались, еле держатся на ногах от беспрерывных боев.

Как хорошо, что в это время появился на заставе политрук Карамчук. Вот кого недоставало Андрею, всем бойцам заставы.

Олимпийским спокойствием, трезвой рассудительностью, умением видеть в тяжелом смешное «братка военный» разряжал любую, самую мрачную обстановку. С его приходом люди как-то сразу внутренне подтягивались, чувствовали себя увереннее. Весь вид его как бы говорил бойцам: «Зачем волноваться? Все будет хорошо. Главное — не унывать». Андрей не раз на себе испытывал это отрезвляющее влияние комиссара. Бывало, какой-либо пустяк выведет его из равновесия, весь он кипит, мечет громы и молнии. Но вот приходит политрук, ничего не скажет, только поглядит с этакой ухмылкой, дескать, плохо, братка военный, когда советский командир смахивает на истеричную барышню, — и стыдно становилось Андрею за свою минутную слабость.

Партии — вот кому политрук верил непоколебимо, больше всего на свете. Верил, и самозабвенно с нескрываемой радостью исполнял любую ее волю.

В школе у Карамчука ясно определились наклонности к музыке. Он хорошо, почти виртуозно играл на баяне, быстро схватывал новинки, даже сам пробовал сочинять музыку. Получалось. Учителя и товарищи прочили ему карьеру музыканта. Случилось, однако, иначе. Музыкант из него не получился. Дело в том, что когда Карамчук окончил девятилетку, в стране ощущалась острая нехватка учителей. Его вызвали в райком комсомола и сказали, что надо ехать в сельскую школу, ребятишек грамоте учить. Так велит партия. «Раз надо, так надо», — ответил Карамчук и укатил в глухое полтавское село с поэтическим названием Вишняки, где и проучительствовал три года.

В тридцатых годах на советских границах стали сгущаться военные тучи. Надо было как следует поставить охрану государственных рубежей. По призыву партии в погранвойска на командную и политическую работу шли лучшие коммунисты. Что тут удивительного, если среди них оказался и Карамчук? Напротив, надо было удивляться, если бы его среди них не оказалось. Сначала «братка военный» комиссарил на дальневосточной заставе, где-то у Тихого океана, затем перебрался в Карпаты.

Где он сейчас? Жив ли? Андрей дорого бы отдал за то, чтобы узнать это. Грабчак хорошо в малейших подробностях помнит каждый день, каждый час пути, которым они с комиссаром вели заставу от границы в глубь украинской земли.

А сейчас Карамчук выглядел осунувшимся, похудел, глаза смотрели устало, и весь он как-то переменился. Сказались, видно, те пять суток, которые он, не сомкнув глаз, добирался из Полтавы, где проводил свой отпуск.

— Не дал, понимаешь, проклятущий гитлерина отгулять положенное. Ничего, разобьем фашиста, двойную компенсацию потребую, — пробовал он пошутить; грустно улыбнулся и спросил:

— Ну, а вы-то тут как? Круто, небось, пришлось?

Андрей рассказал о первом дне, о последующих боях, назвал погибших.

— Да, братка военный, пора, кажется, отходить. Бои уже за Черновцами. Связь с отрядом есть?

— Потеряна, — ответил Грабчак.

— Если не удастся восстановить, — решай сам. Отходить надо! Зря людей губить нечего. Война, видно, надолго и всерьез.

Андрей уже и сам подумывал об отходе, но с часу на час ждал приказа из штаба отряда. «Не могут же они, в самом деле, забыть о заставе!» — надеялся он и медлил с решением.

...Покинули они заставу в ночь на третье июля. Дольше оставаться было нельзя. Фронт ушел далеко вперед, и Андрей опасался окончательно потерять своих. Забрали все, что могли: оружие, гранаты. В вещевые мешки бросили по несколько банок консервов, галеты. Из личных вещей взяли лишь самое необходимое. Что нельзя было «утрамбовать» в вещевых мешках, положили во вьюки: Шелудько снарядил пять вьючных лошадей. Остальное закопали. Хранилище сделали крепко, по-хозяйски. Выбрали сухое место за баней, вырыли большую яму, пол застлали досками, сверху вещи закрыли брезентом, затем засыпали землей, забросали камнями. Получилось добротно и надежно, а главное — незаметно. Маскировка пограничная, ни один фашист не подкопается.

Что зарыть было нельзя или не имело никакой ценности — сожгли. Костер получился большой. Андрей хотел было поджечь и казарму, или вернее то, что осталось от казармы, но политрук рассоветовал: «Зачем дом палить. Пригодится. Мы еще вернемся сюда». В это верил не только Карамчук — каждый боец; Андрей видел, как люди покидали заставу. На их лицах, освещенных тревожным светом костра, он разглядел такой гнев, такую непреклонную волю, что верилось: эти люди, что бы ни случилось, сдержат свое слово, пройдут через огонь и воду, но непременно вернутся сюда, в Карпаты, ставшие для них родными.

В пути к солдатам Грабчака мелкими группами и в одиночку присоединялись пограничники других застав, разбитых в боях на границе. Они выходили из лесов, из виноградников, из поспевших хлебов. Вскоре застава насчитывала до трехсот штыков и была переформирована в батальон.

Путь батальона лежал через Хотин, Каменец-Подольск, Винницу, Немиров... Шли с боями, которые то затухали, то разгорались с новой силой и ожесточением. Пограничники отступали в арьергарде, зарывались в землю у переправ, на развилках дорог, на окраинах поселков, на склонах безымянных высот и своим огнем сдерживали натиск немцев, давали возможность другим подразделениям организованно выйти из боя. Приходилось иногда бросаться в рукопашную. Случалось, принимали бой с фашистскими танками. У пограничников, конечно, не было ни противотанковых орудий, ни опыта, были лишь связки гранат, бутылки с зажигательной смесью и неукротимое желание задержать, остановить врага, остановить, хотя бы ценой собственной жизни.