Луи Буссенар - Сын парижанина Страница 54

Сначала, думая только о бегстве, молодые люди молчали. Так длилось около часа. Но час — слишком много для Тотора, у которого, как известно, ежесекундно чесался язык.

Он смотрел, как мимо, почти задевая машину, проносились бесплотными тенями кусты, и один естественный вопрос сорвался с его губ:

— Какая у нас скорость?

Меринос взглянул на спидометр и коротко ответил:

— Пятнадцать миль.

— Значит, тридцать километров в час… Неплохо. Но скажи, дружище, ты, наверное, страшно вымотался, из последних сил держишься?

— Вовсе нет! И сам не понимаю почему. От всей этой передряги я, правда, дико вспотел, у меня вся одежда промокла, зато сейчас я уж ни о каких болячках не помню.

— Потрясающе!

— Только вот странно, что я вдруг стал видеть в темноте. А в остальном — вроде бы полный порядок.

— Несомненно, бешеная атака тебя исцелила!

— Но что будет со мной днем?

— Будем надеяться, зрение не ослабнет.

— Боюсь, чудеса не вечны. Если бы ты знал, как это необычно — пронзать взглядом мрак! Вокруг меня все серое с бесконечно мягкими оттенками голубого. Вижу четко, но это не свет, а что-то странное, волнующее… пейзаж из сна, со звездами, которые сияют, как маленькие солнца. Большие ночные птицы охотятся, летучие мыши проносятся стремглав, выделывая безумные пируэты[163] в воздухе… А вот порхающие бабочки и целый рой насекомых… Все живет, движется, но совершенно бесшумно. Что за непостижимая фауна!

— Ну вот тебе еще одно приключение, вовсе не банальное даже после стольких других! Знаешь, когда мы это расскажем, наверняка кто-нибудь брякнет: «Ну и брехуны эти путешественники, настоящие врали!» — и нам точно никто и никогда не поверит!

— Однако все бывает. И какое счастье для нас, что я отравился!

— Это уж точно! Если бы ты не попробовал бульона из трав, нас бы прикончили, насадили на вертел, закоптили, обжарили и обглодали бы до костей! Что называется, рисковали собственной филейной частью. Но расскажи нам, как это случилось, ты же знаешь, я просто рот разинул, совершенно обалдел…

— Все было просто. Я спал как сурок, а потом, наполовину проснувшись, дремал в каком-то оцепенении, довольно приятном. От этого яда мой слух очень обострился: любой звук казался громом, уши болели. И вот, дремля под деревом, проклиная Бо, который храпел как органная труба, я с необычайной ясностью услышал шорох травы и листьев, чье-то сдерживаемое дыхание и даже сухой хруст сустава!

Нетрудно было понять, что нам грозит опасность, тайком подползает какой-то враг и, уж конечно, не с добрыми намерениями… Тут я окончательно проснулся и открыл глаза. О, счастье! Я все видел… да, четко видел вооруженных копьями чернокожих, которые ложились на землю, ползли на животах, скрытно подбирались к нам на четвереньках.

— Конечно, чтобы понежничать с нами?

— Вот-вот… Но они были уже в тридцати метрах! Я призвал на помощь все свое хладнокровие, тихо взял карабин, резко поднялся, прицелился в человека, который подобрался ближе всех, и сразу выстрелил. Вот и все. Остальное вы знаете.

— Да, мой храбрый друг! Ведь остальное — это просто наше спасение, добытое твоим великолепным спокойствием, неслыханной меткостью и несравненным бесстрашием…

— Перестань, пожалуйста! Но я старался изо всех сил, и твои похвалы, дорогой Тотор, меня радуют…

Внезапно американец замолчал, а потом заговорил снова:

— Как странно! Вдруг стала пропадать удивительная ясность, уменьшается этот голубоватый нежный свет, идущий от звезд. По правде говоря, он меркнет… Я вижу на горизонте огромную черную полосу, заставляющую меня щуриться…

— Но, — откликнулся Тотор, — эта полоса — не черного, а ярко-красного цвета. Прямо светоносный пурпур! Да это и есть заря… Солнце встает.

— А я воспринимаю ее все более и более черной. Заря для меня — ночь… Я опять слепну, — сказал Меринос.

— Ну, это уж слишком странно, — заметил Тотор.

Пока два друга разговаривали, внезапно разгорелся тропический день.

— Тотор, — сказал американец, — веди машину дальше сам… В глазах темно.

— Хорошо, подчиняюсь, но я ровно ничего не понимаю.

Между тем все обстояло просто, и, немножко подумав, Тотор мог бы легко разобраться что к чему.

Ведь что такое зрение? Это связь человека и животных с внешним миром при помощи глаз и посредством света.

Внешние предметы, будучи освещены, отражаются на самой глубокой оболочке глаза — сетчатке. Эта вогнутой формы оболочка, получив световой сигнал, передает его в мозг через оптический нерв, продолжением которого она и является.

Если бы свет был всегда одинаково ровен, зрение оказалось бы очень простой штукой и действовало бы непрерывно, без осложнений. Но свет, напротив, весьма неравномерен, и его вариации огромны, от абсолютной темноты до ослепляющего сияния солнца.

Требуется, чтобы в разных условиях сетчатка могла бы реагировать на лучи, без ущерба для органа зрения и пропорционально вариациям света.

Поэтому-то глаз снабжен в своей передней части другой оболочкой, называемой радужной. Это окрашенная часть глаза, прорезанная в середине круглым отверстием, зрачком.

Радужная оболочка нужна, чтобы дозировать количество световых лучей, необходимых для нормальной работы сетчатки. Вогнутая и расположенная напротив сетчатки радужная оболочка имеет нервы, которые отдают ей приказ расширяться или сужаться от света.

Если наблюдаемый предмет ярко освещен, зрачок сужается, чтобы в глаз проникло нужное количество лучей. Если, напротив, предмет темный, зрачок сам расширяется, чтобы пропустить лучей побольше, но по-прежнему необходимое количество, ни больше, ни меньше.

Значит, радужная оболочка — автоматический и очень важный регулятор зрения и является таковым, пока работает нормально.

Но если по какой-нибудь причине — из-за болезни, травмы, отравления — она теряет чувствительность, происходят необычные вещи.

Возьмем случай отравления стрихнином или калабарскими бобами. Радужная оболочка сожмется и сузит зрачок. Такой пациент тем не менее сохраняет зрение, пока светло. Но если сужение зрачка сохранится и в темноте, в его глаза не будут проникать лучи и ночью он будет слеп.

С другой стороны, если человек наглотается белладонны, белены или дурмана, которые не сужают, а расширяют зрачок, происходит обратное: во время действия яда в глаз проникает слишком много света. Отсюда боли, светобоязнь, прилив крови, невозможность видеть.

Но зато ночью широко распахнутая радужная оболочка может пропустить много лучей. Малейший источник света освещает предметы и позволяет различать их с необычайной четкостью. Такой человек слеп днем, но становится зрячим ночью.