Алексей Сережкин - Ученик Страница 55

Он счел, что узнавать, какие уроки им задали абсолютно бессмысленно, и когда читать становилось лень, он пододвигал очередной учебник и читал несколько параграфов по порядку один за другим, или решал все задачи подряд, также не сосредотачиваясь ни на чем.

Он не мог сказать, что хочет идти школу, но и давних страхов о том, что его там ожидает и как бы было замечательно поваляться дома еще и побездельничать, абсолютно ничего не делая, не было. Иногда он подходил к вырванному из тетради карандашному рисунку и подолгу смотрел на него, после чего обычно начинал свою очередную тренировку. Казалось, этот рисунок был причиной того, что он стал тренироваться еще чаще, чем раньше, но как знать? Он давно перестал считать наносимые удары или засекать время. Время текло вокруг него, и смена часов была наименее важным из всего того, что могло произойти.

Но иногда время замедлялось, и секунды, доли секунд начинали разворачиваться тягуче долго, растягиваясь на целую вечность. Это случалось тогда, когда раздавался телефонный звонок, и он внутренне напрягался, что-то в нем замирало и казалось сердце переставало биться, таким большим был интервал между ударами. Он сам не знал, чего он ждет от этих звонков и почему его ладони вдруг становятся влажными и взгляд невольно падает на смешной и непосредственный карандашный рисунок на стене. Услышав, что звонок, конечно, адресован не ему, пожав плечами, как будто именно этого он и ждал, он опять возвращался к прерванному звонком занятию и сердце приходило к своему привычному ритму.

Он отправился в школу в начале недели, в понедельник. Отоспавшись за все эти дни, порой бодрствуя ночами и почти не выкарабкиваясь из сонной полудремы днем, он поломал себе весь привычный ритм, но тем утром он неожиданно проснулся очень рано.

Дни постепенно укорачивались, темнело уже намного раньше, и он проснулся в утренних сумерках, когда только-только начинало светать. Он чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, на почти прошедшую боль в боку он не обращал внимания, да и если быть честным, она перестала его беспокоить на третий день вынужденного безделья.

Ему доводилось привыкать и к боли посильней.

Придирчиво изучив свою физиономию в зеркале, он решил не пытаться отодрать пластырь с брови. Он уже предпринимал одну попытку, плотно приклеившийся пластырь не поддавался, и когда ему все-таки удалось, стиснув зубы, рывком его отодрать, он сразу понял, что поторопился, потому что не зажившая до конца бровь немедленно отдалась резкой болью и кровь вновь стала сочиться через подсохшую корочку, живо напомнив ему ощущения того дождливого дня.

Поморщившись, он заклеил ее тогда новым куском пластыря, опять получилось кривовато, но он махнул на это рукой. Пластырь есть пластырь, а уж как он там наклеен, кого это волнует?

Вспомнив эту неудачную попытку, он усмехнулся своему изображению и эта усмешка почему-то удивила его. Он внимательно всмотрелся в свои глаза и на мгновение ему показалось, что этот серьезный и спокойный взгляд принадлежит не ему. Он почти прижался носом к зеркалу и продолжал всматриваться до тех пор, пока от его дыхания зеркало не запотело. Что-то новое и незнакомое появилось в его взгляде и он не мог объяснить самому себе, что именно настолько привлекло его внимание. Это был он, он сам в зеркале, но в то же время там был какой-то новый он. Новый или другой.

Ноябрь был прохладным. Ночами подмораживало и, наступая на краешки луж, он отчетливо слышал легкий хруст успевших образоваться за ночь льдинок.

Еще окончательно не рассвело и он, сделав крюк, забрел на школьный двор и посидел немного на той самой лавочке. Земля перед ним казалось сохранила отпечаток его собственного тела, сбоку валялся камень, но у него не было уверенности, тот это камень или другой. Он прекрасно знал, что никаких следов того дня не могло остаться, что грязь успела высохнуть и прошедший дождь уже не раз наполнял эти самые или другие лужи влагой.

Когда он поднялся и случайно коснулся деревянной поверхности скамейки рукой, тот день вдруг вернулся.

Ощутив рукой немного влажную тяжелую поверхность дерева, он вдруг поморщился, как от боли и машинально коснулся пластыря, закрывавшего разбитую бровь. Это касание отрезвило его и громко хмыкнув носом, он, усмехнувшись, направился ко входу в школу.

Глава 31

До начала уроков оставалось совсем чуть-чуть и он заторопился.

Аккуратно переступая подмерзшие, но уже начавшие плавиться под лучами неуверенного осеннего солнца лужицы и стараясь не испачкаться он подошел ко входу школы.

Все-таки особой грязи не было, и обязательного требования переобуваться в сменную обувь очевидно не вводилось и он, на всякий случай запасшийся пакетом со «сменкой», облегченно вздохнул.

Вспоминать о том, как однажды примерно год назад в это же время его не пропустили в школу из-за отсутствия сменной обуви было неприятно.

Он отчетливо помнил, как в замешательстве потерянно стоял перед дверями, четко осознавая, что внутрь его не пустят.

Тащиться домой за зимними ботинками казалось глупым, было еще не холодно, а кроме них у него не было тогда никакой подходящей обуви. Кеды, которые могли в принципе сойти за сменку, были забыты накануне в спортзале и единственный шанс пройти в них в школу и воровато оглядываясь переобуться в туалете обратно реализовать было невозможно.

Тогда он слонялся целый день по улицам, не зная куда пойти и чем заняться, испытывая унизительные чувства, которым не мог найти точных определений. Обидным было даже не то, что его не пустили внутрь, вся ситуация в целом больно ударила по его самолюбию. Презрительные взгляды проходивших тогда мимо ранили его в самое сердце и как ни старался он держать спину ровно, когда поняв бесплодность ожидания пошел восвояси, он неизбежно сутулился, ощущение подавленности и неспособности даже в такой глупой ситуации просто улыбнуться и развернувшись весело уйти, давило на него и откладывалось где-то, копилось и перегорало внутри без способности выйти наружу.

Сейчас это воспоминание вызвало в его памяти только улыбку. Когда он подхватил перед выходом из дома надорванный полиэтиленовый пакет со сменной обувью, он и не вспомнил об этой ситуации и сейчас это воспоминание позабавило его.

Хотя сменная обувь и не требовалась, перед единственной открытой створкой двери царила неизбежная толчея, в которую он и ввинтился. Опаздывать, тем более после такого перерыва ему совсем не хотелось.

Одноклассников в этой толчее он не заметил, да и не стремился особо увидеть кого-то из них. «Проскочить незамеченным», чтобы увернуться от толчка или для того, чтобы не услышать обидную фразу в своей адрес — это казалось ему сейчас таким мелким и смешным. Ему было удивительно, что совсем недавно это мучило его и отравляло жизнь.