Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 56

Человечество болеет собственными увлечениями, перемогает их долго и тяжело. Как было в свое время увлечение химией – подавай дефицитную нейлоновую рубашку, либо кофточку, и больше ничего, так сейчас от этой синтетики шарахаются – все отравлено химией, и подавай уже чистый хлопок. За границей рубашка из хлопка стоит в четыре раза дороже, чем свитер из чистой шерсти, не говоря уже о химии. То, что химия, – это копейки. Было увлечение бегом трусцой – считалось, что так можно убежать от инфаркта, а на деле часто случалось, что инфаркт догонял бегунов, было увлечение голоданием – все болезни, мол, изводит, – и люди от голода старели раньше времени, превращались в тряпки.

Сейчас увлекаются травами. Повально – рвут все подряд, настаивают и пьют. Девясил, душицу, мяту, валерьянку, репешок, чистотел, череду. Сумками, рюкзаками, мешками. На рынке запретили торговать травами – расцвела спекуляция. Полно отравлений – выпьет какая-нибудь мнительная, но безоглядно поверившая кривоглазому деду дама травки – и хлоп с расстройством желудка в больницу. Дескать, вреда от травки никакой, пей, голубушка, сколько осилишь, чем больше, тем лучше, а результат вон какой: безвредная травка сваливает с ног. Шарахается человек из одной крайности в другую, все ищет, ищет, ищет, о разумной «золотой середине» совсем забыв: считает, что помочь может только когда всего много: травы так травы, трусцы так трусцы, химии так химии. А где же мера, где золотая середина?

Пора бы остановиться, ан нет, не останавливается – неймется «венцу природы».

Очнулся он от тишины. И еще от того, что его тряс за плечо поваренок:

– Александр Александрович, прилетели!

Суханов протер глаза, потянулся, проговорил недовольно:

– Не тряси меня, я не груша.

– Александр Александрович, прилетели!

Вертолет стоял на твердой утоптанной площадке. Диксон. Г-гос-поди, сколько времени тут не был Суханов! Годы, столетия! Хотя он был здесь недавно – осенью приплывал с Донцовым на катере: начальство вызвало на ковер. Шевелились, пысили снеговой пылью высокие серые горбы, среди гор гниющими порезами вились тропки, был виден кусок асфальта и далекие, зубьями вросшие в плоть земли дома.

– Вы с нами пойдете, Александр Александрович, или самостоятельно будете? – не отставал поваренок.

– Пойду один, – сказал Суханов.

– А может, с нами? У нас экскурсия, вместе будет веселее. Мы – группа организованных экскурсантов, – произнес Гуменюк гордо.

– Я же сказал – один.

– Как знаете, – поваренок обиделся. Наконец-то! Никак не может понять, что Суханову надо остаться одному. – Мы тогда не будем вас ждать.

Как все-таки надежна, тверда и покойна земля после трясущейся непрочной палубы, какое тепло, ощущение уверенности и одновременно нежности рождает даже самый голый кусок суши. Во что угодно может потерять человек веру, даже в самого себя, а вот в землю – никогда. Земля незыблема. Неверно говорят, что бессмертие не существует на свете, оно есть, оно существовало всегда. Земля бессмертна, вот что.

Почувствовал, что во рту у него сухо, припахивает кислиной, будто он съел яблоко-дичок, губы тоже сухи и горячи, несмотря на то что их хлещет, мнет острый стылый ветер, в груди что-то подрагивает, будто там завелась живая зверушка, топчется, колотится зверушка, живет сама по себе, а Суханов сам по себе, все у них разное. Одно только общее – боль. Боль на двоих – на него и на зверушку, втянул сквозь зубы воздух – откуда эта болезненная сухость, кислина, горячесть? Дыхание запуталось в горле, глотку обварило ветром, Суханов закашлялся. Кашель этот словно бы протолкнул в нем некую пробку, мешавшую ранее, что-то просело, исчезла скованность, некая заторможенная вялость, делавшая его сонным, даже дурным.

Он подвинул пальцем шапку вверх, освобождая место взору, холодно и спокойно огляделся. Диксон как Диксон, ничего хорошего на этой земле нет. Все знакомо, все ощупано руками и почти все попробовано на зуб. Можно, конечно, пойти сейчас по здешним друзьям, из одних рук переместиться в другие – и, ей богу, наступит минута, когда ему не будет дела ни до чего, ни до кого… Он несогласно провел перед собою рукой, словно хотел счистить с неопрятных серых сугробов всю налипь, неряшливую перхоть, пристрявшую к ним.

Усмехнулся жестко: чем крупнее зверь, тем больше на него охотников. Подумал: а как эту вот жесткость, независимость, насмешливое отношение к себе и к ситуации сохранить?

Впрочем, всего должно быть в меру: стоит только затянуть, задержать в себе дыхание – произойдет обратное, жесткой насмешливости сделается перебор, двадцать два, как в игре в очко, и тогда надо будет отрабатывать задний ход.

Нет до него дела Ольге – у нее свои заботы. А мысль, что у нее когда-то был Суханов, Ольгу уже не занимает.

Нет, не может быть, чтобы Ольга забыла его. Суханов ускорил шаг. Все-таки Ольга должна была получить его письмо, и она получила его, сто из ста возможных получила. Получила, но никак не отозвалась. Раз не отозвалась – значит, похоронила Суханова, он для Ольги стал никем, пустым местом.

С этим Суханов никак не хотел согласиться. Ведь она, как вежливый человек, имела тысячу возможностей объявиться, послать радиограмму, например. Хотя бы короткую. Вот именно: короткую, из одного слова. Можно, конечно, и письмо… Но почта придет лишь тогда, когда из Мурманска подоспеет караван и его надо будет проводить к «Ду-ду» – Дудинке.

Но незнание никогда не оправдывало людей. Впрочем, должна ли Ольга оправдываться? Кто ее повязывал, какой договор, какая долговая расписка? И если он на что-то еще надеется, то напрасно – не стоит терзать, мучить себя, грызть в кровь губы и скусывать кожу на локтях, надо трезво, жестко и холодно смотреть на происходящее и принимать жизнь такой, какая она есть. Без лакировки, без изюма и сладостей.

И все-таки в Суханове жила надежда – смутная, далекая, загнанная невесть куда, на возвращение былого совершенно не похожая, а жила.

Он снова втянул в себя воздух, опалил морозом глотку, закашлялся. На глазах проступили слезы, недалекие дома поползли в сторону и куда-то вниз, под снег, зарылись в глубь, взбив хрустящее стылое крошево, схожее с перемерзлой рисовой крупой, из небесной плоти – этой пустой дыры, из ничего, в общем, вывалилось кудрявое неряшливое облако, понеслось туда, где минуту назад стояли дома, но у самой земли задержалось, обдалось радужным пухом.

Увидев человека, идущего навстречу, он свернул на какую-то неведомую тропку, уводящую в сторону, в высокие снежные горбы, переждал – он сейчас должен побыть один. В этом отношении, вполне возможно, ему лучше было бы находиться в организованной толпе экскурсантов – проще прикрыться, загородиться чьей-нибудь спиной, спрятаться, если увидит знакомого.

Знакомые обязательно