Алексей Сережкин - Ученик Страница 57

Звонок в конце последнего урока показался ему чудом и он сам удивился тому чувству облегчения и радости, которое ощутил при его звуке. Казалось еще чуть-чуть и этот день закончится и он вырвется на свободу из этих душных стен, заключавших в себе невидимое, но столь сильное напряжение, которое он ощущал каждой клеточкой своего тела. Его спину сверлили как ему казалось сотни и тысячи глаз и каждый взгляд нес в себе презрение и пренебрежение. Он был для них чужим, его присутствие тут было досадной ошибкой и несуразицей.

При первой трели звонка напряжение немного ослабло и он подумал, что раньше, пребывая в томительном ожидании конца уроков перед неприятным походом в школьный двор для выяснения отношений и причин, по которым он предпочел не дать списать в очередной раз, он не испытывал такого давления. Почему-то эта мысль приободрила его.

Проводив взглядом вышедшую из класса учительницу, он стал решительно засовывать в портфель ручку, тетрадки и дневник, не обращая особого внимания на то, чтобы не помять их.

Он ничего не успел сообразить, и его рука автоматически тянулась к защелке все еще открытого портфеля, когда мимо решительно и звонко процокали каблучки.

Это была Таня. Она подошла к учительскому столу, стоящему впритык к его парте и остановилась. Он продолжал удивленно сидеть, когда обнаружил, что все остаются на своих местах и только Таня стоит перед ним, глядя на класс позади него.

Он нерешительно обернулся и увидел, что все смотрят в его сторону. Вокруг царило молчание.

Глава 32

Молчание было недолгим.

Таня не смотрела на него, ее взгляд был обращен куда-то за его спину, подбородок гордо задран вверх и весь облик выражал решительность, целеустремленность и непреклонность.

Эти же эмоции выражал и ее голос, когда она заговорила.

В этот момент он уже отчетливо понял, что речь пойдет о нем, что сейчас он вновь вернется в школьный двор и перед глазами встанет плачущий Артем, которого она решительным рывком поведет за собой. Он словно вернулся в тот день и даже его щека вновь заныла от ее пощечины и в ней закололо маленькими иголочками.

— Все вы уже знаете, что я хочу обсудить, — звонко начала она. — Я не хотела обсуждать это в отсутствие нашего так сказать товарища, одноклассника, — в этот момент она презрительно скользнула по нему взглядом: — который по общему мнению трусливо отсиживался дома, притворившись больным.

При слове «трусливо» он невольно вздрогнул.

Она продолжила:

— Нет ничего более отвратительного и позорного, чем издевательства над теми, кто слабее тебя. Придя в эту школу 1-го сентября, я не думала, что мне придется встретиться с этими недостойными явлениями, и уж абсолютно точно не ожидала, что с ними столкнется мой маленький брат, который пошел в этой школе в первый класс.

Ее голос звенел от негодования, когда она увлеченно продолжала говорить о том, что трусы и подлецы самоутверждаются за счет тех, кто младше и слабее, чем они, что в людях находятся самые низкие и отвратительные черты, когда люди не могут отвечать за свои поступки и что этому необходимо положить конец.

Из ее слов он догадался, что Артем, как он и постарался до него донести, так ничего ей и не рассказал и от этой мысли почему-то испытал чувство облегчения. Ему не хотелось, чтобы кто-то оправдывал его и вступался за него, объяснял бы, что все порой бывает не так, как выглядит.

— И поэтому, снова вплыл в его сознание ее голос, — я, как член комсомольской организации школы считаю необходимым поставить вопрос о том, чтобы рассмотреть поведение нашего одноклассника на комсомольском собрании, и решительно рассмотреть самые суровые меры его наказания, вплоть до исключения из комсомола.

Он поднял глаза и посмотрел на нее. Она раскраснелась и учащенно дышала, весь ее облик олицетворял в этот момент праведное негодование, совсем как тогда, когда она его ударила. В щеке все еще кололись маленькие иголочки от ее удара, но он, отвлекшись, вспоминал о том, как вступил в комсомол.

Самый младший в классе, он завидовал одноклассникам, становившимися комсомольцами, достигнув заветного 14-летия, ведь они получали возможность снять красный пионерский галстук, избавиться от необходимости его завязывать и «с гордостью» носить, сменив галстук на комсомольский значок.

В какой-то момент времени он стал чуть ли не единственным пионером в классе, а уж сколько раз его пытались придушить, ухватив за галстук — и не счесть.

В том, чтобы стать комсомольцем, была какая-то надежда на то, что все изменится и сняв галстук, он сможет перевернуть какую-то страницу, которая закроет собой все то плохое, что было раньше.

Он смог стать комсомольцем еще в 13 лет, в нарушение всех правил, проскочив практически по ошибке и недосмотру и получив заветный комсомольский билет и право сменить галстук на значок.

Он отчетливо помнил все те красивые слова из Устава, все высокопарные фразы, о долге и обязанностях, о поддержке и взаимовыручке. Он хорошо запомнил как двоюродный брат подарил ему комсомольский значок, редкий, крепящийся не с помощью обычной булавки, а на закрутке, на винте, который продевался через дырку и завинчивался с обратной стороны пиджака, он отчетливо помнил и свою гордость от ношения этого значка.

А еще лучше он запомнил свои эмоции и чувства, когда через несколько дней его держали за руки, пока один из трех, тоже наверняка комсомольцев, а кому еще мог понадобиться комсомольский значок — откручивал винт, чтобы забрать этот значок себе и он ничего не мог сделать, кроме как глотать соленые слезы обиды.

Новый, обычный, «как у всех» значок он прицепил на это же место, чтобы хоть чуть-чуть скрыть и замаскировать дырку от модного значка «на винте», но смог ли он замаскировать тогда свою обиду и боль?

Он погрузился в эти воспоминания и не слушал Таню, которая продолжала что-то пылко говорить и иногда грозила своим кулачком чему-то невидимому, наверное всему отвратительному и низкому, чему необходимо было срочно положить конец.

Ему не было интересно слышать ее слова и почему-то он даже не удивился тому, что магическое очарование ее голоса, которое он ощущал когда-то, давным-давно в последний лета, куда-то ушло. Да и было ли оно где-либо кроме как у него в голове?

Он встал. Наверное он мог бы встать мягко и неслышно, так, чтобы стул под ним не шелохнулся и не издал самого малейшего движения, но он отодвинул его нарочито грубо и шумно, процарапав ножками по полу и задев спинкой стоящую сзади него парту. И встал он медленно и неторопливо, сонно и лениво расправляя плечи, разворачиваясь спиной к доске и осекшейся на полуслове Татьяне, становясь лицом к классу.