Николай Романов - Встреча с границей Страница 58

Можно тренировать и слуховую память. Для пограничников — полезное занятие. Через пять — десять суток будешь досконально знать госпитальный режим, хотя тебя и изолировали от внешнего мира.

Впрочем, изолировать человека от внешнего мира невозможно даже в госпитале. Не помню, на пятый или шестой день, когда палата была еще затемнена, ко мне прорвался Гали. В приоткрытую дверь я заметил пухлые бинты на его правой ноге и костыли. Едва прикрыв за собой дверь, он зашипел:

— Ш-ш-ш... Украдкой к тебе. Запретили, всех пускать запретили.

Я встретил его как посланца неба, хотя, справедливости ради, надо было считать гонцом из преисподней.

— Памятник поставить надо...

— Кому? — испугался я.

— Моим лыжам.

Повествование Архипа было столь же туманным, как и мои собственные мысли в первые госпитальные дни. Кто-то из пограничников нашел лыжи Гали и по ним определил место нашего снежного погребения. Раскопали, вертолетом доставили сюда.

— А сейчас у тебя позвонок болит. Здорово болит! — подчеркнул Гали, будто речь шла о его позвоночнике. — Всех пускать запретили, один я обманул.

На этом его и застукал врач. Не знаю, что уж он прописал ему, но больше Архип не появлялся.

Четыре стены. Жизнь идет где-то рядом. Быстрые шаги дежурной сестры. Она раздает больным термометры и через пятнадцать минут у полусонных забирает обратно. На первом этаже послышался разноголосый перезвон посуды, скрежет противней по плите, громкий говор. Кухня просыпалась первой. Скоро в коридоре начнется оживление — ходячие больные двинутся на завтрак.

Я уже знаю, что в неделю три операционных дня, не считая внеочередных, аварийных, как говорит сестра; два дня отведены для посетителей. Среда и суббота — показ кинокартин. Воскресенье — самый скучный день. Я безошибочно различаю шаги всех сестер и врачей, особенно своего лечащего, Ивана Прохоровича. Он — высокий, сильный, а ступает легко.

Сегодня — операционный день. Прокатили каталку на бесшумном резиновом ходу. Теперь я буду ждать ее возвращения, переживать за больного, волноваться за врача.

Каталка прошла в третий раз. Тяжелое утро. Впрочем, я волнуюсь не только за больных, не только за врача Ивана Прохоровича, а и за себя. Сегодня решится судьба, долго ли мне еще изучать скрытую электропроводку на потолке. Нет, нет, речь пойдет не о выписке, а всего-навсего о переводе в общую палату. Нет больше сил лежать в одиночестве...

Вот наконец послышались легкие знакомые шаги. Сюда или мимо? Осторожно отворяется дверь. Иван Прохорович садится на стул около меня. Садится тяжело, устало. А глаза светятся радостной улыбкой. Еще бы! Не знаю, есть ли что-нибудь важнее, чем оказание помощи человеку, а может быть, и спасение его жизни? Жаль, что начинаешь понимать труд врача только после того, как сам попадешь на больничную койку. Будь я художником, непременно схватил бы вот этот момент, вот эту радостную улыбку смертельно уставшего человека. Он еще весь там, в операционной, и зашел сюда машинально или даже затем, чтобы передохнуть. Через несколько минут он будет уже другим: спокойным, деловым и даже немного насмешливым.

— Ну, как наши дела? — оживился Иван Прохорович.

— Я у вас об этом хотел спросить.

— Мое заключение тебе известно: терпение и время. Ну вот, сразу и загрустил, увял. Подснежник-то ты подснежник, а вянуть ни к чему. Распоряжусь, чтобы радио провели — повеселее будет. Тоже мне, строители. Когда делали скрытую проводку, радио не предусмотрели.

— А где она проходит?

— Кто это «она»?

— Скрытая проводка.

Доктор насторожился, посмотрел мне в,глаза. Кажется, понял, что я не брежу.

— Давай-ка лучше проверим твою проводку. Смотри сюда, на кончик пальца. Вверх, влево. На меня. Язык. А-а-а... Как спал?

— Хорошо.

— Головные боли?

— Нет. Уже третий день нет.

— Шум в ушах?

— Звенит.

— Шумит или звенит?

— Не пойму.

— Повернись на живот.

Доктор медленно, пытливо ползает своими мягкими пальцами по моим позвонкам, ощупывает каждый в отдельности, спрашивает, где больно, куда отдает, что я чувствую. Снова кладет на спину, осторожно поднимает и сгибает ноги, ударяет по коленям и пяточным сухожилиям металлическим молоточком с резиновой пробкой, колет ступни ног иголкой, пружинисто бьет по пальцам ног, тискает живот, забираясь под самые ребра. Наконец подытоживает:

— Неплохо. Можно даже сказать, хорошо. Итак: постельный режим, время и мужество.

— Товарищ...

— Иван Прохорович.

— Мы привыкли по званию.

— Рано еще козырять.

— Иван Прохорович, переведите меня в общую палату. Умру я здесь.

— Умирать надо было там, в пещере. А сейчас не дадим. Ладно, перемены будут, — пообещал доктор и вышел.

Утро было тихое, светлое, радостное. Мельчайшие невидимые пылинки, попав в пучок солнечных лучей, ожили, зашевелились, закрутились в праздничном хороводе. Мне тоже захотелось спрыгнуть с кровати и пуститься в пляс. Но начал я не так бойко, как хотел. Сначала приподнял одну ногу, потом вторую, затем стал закидывать обе вместе. За этим занятием и застал меня Иван Прохорович.

— Иванов, перестань немедленно! Весь наш месячный труд загубишь! Лялечка, — позвал он сестру, — ставьте этого молодца на ноги. Надо все начинать с умом, с умом! — строго выговаривал мне доктор. — Первые шаги сделаешь только с помощью сестры.

Ко мне подошла молоденькая сестра со светлыми волосами, выбивавшимися из-под кокетливо повязанной косынки, и жгуче-черными крашеными бровями. Я, не отрываясь, смотрю на нее, и мне начинает казаться, что вошла Люба. Сейчас она сядет вот здесь, рядом со мной, где всегда сидит Иван Прохорович. Улыбка у нее виноватая: она сожалеет о последнем резком письме.

Нет, нет, я не упрекну тебя, ты уже поняла, что на границе мы не принадлежим сами себе. Это не в Володятине, и то сколько шуму наделали, вернувшись из лесу только на третьи сутки.

«Садись поближе, Люба, — мысленно говорю я ей. — Дай я отогрею твою озябшую руку. Люба, ты первая, о ком я вспомнил, когда пришел в себя. И с тех пор меня не покидало ощущение, что вот-вот раскроется дверь и войдешь ты...»

— Садитесь и осторожно спускайте ноги с кровати, — прервала мои мысли сестра.

Становление шло мучительно и медленно. При одном прикосновении к полу от боли кружилась голова, а на лбу выступал холодный пот. Три дня учился только стоять. К концу недели делал по два шага. А когда самостоятельно одолел расстояние от стенки до стенки — обезумел от радости и готов был кричать на весь госпиталь.

Теперь в палате было три койки, правда еще не застланные, и три пары наушников. Наушники шипели, как примус. Жаль, что на них не было заводского клейма. Все-таки интересно знать, где проживают творцы этих примитивных изделий? И не только живут, а возможно, и радуются, что их товар идет в номенклатуре рядом с умнейшими приборами современной радиоэлектроники, что выпускает завод Железняка.