Джакомо Казанова - Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1 Страница 61

В моё время сочинителей эпиграмм и куплетов, которые фрондировали правительство, сажали в Бастилию, что, впрочем, случалось и с королевскими наложницами. Однако это не мешало шутникам веселить общество, и находились даже такие, кто считал весьма почётным пострадать за несколько острых словечек.

Знаменитый кардинал де Берни провёл в ссылке десять лет и, как я узнал от него самого пятнадцать лет спустя в Риме, весьма несчастливо. Говорят, что лучше быть министром, чем королём, но, применительно к самому себе, я полагаю сию сентенцию абсурдной. Она отрицает, что независимость дороже своей противоположности. При деспотическом правительстве, когда король слабохарактерен или бездеятелен и носит корону лишь для того, чтобы переложить её на всемогущего министра, приведённое мнение, может быть, и верно, но во всех остальных случаях его нельзя считать справедливым.

Кардинал де Берни не был возвращён ко двору, поскольку Людовику XV никогда не случалось вспоминать про опальных министров. Но после смерти Реззояико кардиналу пришлось ехать на конклав, и он остался в Риме до конца жизни в качестве французского посла.

Как-то у мадам д'Юрфе возникло желание свести знакомство с Жан-Жаком Руссо, и мы отправились в Монморанси сделать ему визит под тем предлогом, что желаем заказать у него переписку нот, чем он занимался с большим искусством.

Ему обычно платили вдвое, сравнительно с обыкновенными переписчиками, но зато работу он выполнял безупречно. Тогда сей славный сочинитель и жил только благодаря этому.

Нас встретил человек с простыми, скромными манерами и верностью суждений, но в остальном не выделявшийся ни умом, ни внешностью. Руссо не показался нам человеком любезным, а поскольку ему было далеко до той изысканной вежливости, которая отличает хорошее общество, этого оказалось достаточным, чтобы мадам д'Юрфе сочла его грубияном. Здесь же мы увидели женщину, с которой он жил и которая хоть и разговаривала в нашем присутствии, но едва поднимала глаза. На обратном пути странности сего философа послужили оживлению нашей беседы.

Я расскажу здесь лишь о визите к нему принца Конти. Этот любезный принц явился в Монморанси единственно ради того, чтобы провести день за приятной беседой с уже знаменитым в то время философом. Он нашёл его в парке и, подойдя, сказал, что приехал в надежде иметь удовольствие отобедать с ним и занять день непринуждённым разговором.

— Моя трапеза не понравится Вашему Высочеству, — отвечал Руссо, — но я скажу, чтобы поставили ещё один куверт.

Философ сделал нужные распоряжения, после чего прогуливался с принцем два или три часа. Когда наступило время обеда, он привёл гостя к себе в дом, и принц, заметив три куверта, спросил:

— Кого это вы пригласили обедать с нами? Я полагал, мы останемся наедине.

— Монсеньор, — ответствовал Руссо, — третьим будет моё второе я. Это существо, которое нельзя назвать ни моей женой, ни моей любовницей, ни служанкой, ни матерью и ни дочерью, и которое является всеми ими одновременно.

— Готов согласиться с вами, мой милый, но раз уж я приехал обедать вдвоём, то не задержусь в обществе вашего второго я и посему оставляю вас с вашим всё воплощающим созданием.

XVIII

Я ПОКИДАЮ ПАРИЖ.

 ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ГААГЕ

 1759 год

Проведя целый вечер с Манон Балетти, я весь следующий день был у мадам дю Рюмэн. Я не мог не чувствовать, чем обязан ей, в то время как она по внушению её прекрасного сердца полагала, что никакие награды, коими осыпала она меня, не могут быть достаточным вознаграждением за предсказания моего оракула. Как при немалом уме и здравом во всех отношениях рассудке могла она впадать в таковые заблуждения, оставалось для меня загадкой. Мне было бесконечно жаль, что нет никакой возможности образумить её. Будучи вынужденным обманывать эту женщину, я чувствовал себя несчастным, особливо по той причине, что именно вследствие сего обмана я и пользовался её уважением.

Пребывание в тюрьме отворотило меня от Парижа, а судебная тяжба породила таковое озлобление, которое сохранилось и до сего дня. Всякий раз чувствовал я себя словно на пытке, когда принуждён был заниматься хлопотами, тратить деньги на адвокатов и терять драгоценное время, которое, по моим понятиям, не может почитаться хорошо употреблённым, если не доставляет мне удовольствий. Находясь в расстроенных чувствах, почёл я за наилучшее обосноваться с должной независимостью, чтобы самому распоряжаться собственными своими наслаждениями. Прежде всего решился я покончить со всеми датами в Париже, вторично съездить в Голландию, дабы пополнить свои средства, и, вложив их в пожизненную ренту на  две персоны, жить вдали от всех забот. Этими персонами должны были быть сам я и моя жена, каковой желал я видеть Манон Балетти, что составляло предел её мечтаний, ежели бы я согласился начать с заключения супружества.

Я продал своих лошадей, экипажи и всю мебель и, кроме того, поручился за моего брата, который принуждён был сделать долги, но не сомневался в скорой выплате оных, поелику работал над несколькими картинами сразу, коих нетерпеливо ожидали богатые заказчики. Я простился с Манон, заливавшейся слезами, поклявшись от всего сердца не замедлить с возвращением и жениться на ней.

Завершив все приготовления к отъезду, я покинул Париж, имея при себе на сто тысяч франков верных векселей и на такую же сумму драгоценностей. Я ехал один в двухместной почтовой коляске, предшествуемый Ле Дюком на верховой лошади. Этот Ле Дюк был двадцативосьмилетний испанец, весьма смышлёный и пользовавшийся моим расположением, так как причесывал меня лучше прочих. Я никогда не отказывал ему в какой-либо милости, которую можно было доставить, истратив немного денег. Кроме него я имел в качестве курьера хорошего швейцарца.

Я выехал первого декабря 1759 года, и было уже холодно, но коляска плотно закрывалась, что позволяло читать с достаточным удобством. Я взял гельвециевый трактат “Об уме”, который не имел ещё времени прочесть.

В Брюсселе я задержался на два дня, оттуда направился прямым путём в Гаагу и остановился у “Принца Оранского”. Спросив у хозяина, из каких персон состоит его табльдот, я получил ответ, что это генералы и высшие офицеры ганноверской армии, несколько английских дам и некий князь Пикколомини с женой. Это побудило меня присоединиться к столь хорошему обществу. Не будучи никому известен, назначил я себе роль простого наблюдателя и по преимуществу следил за самозванной и достаточно привлекательной итальянской княгиней, а более всего за её мужем, который показался мне знакомым. В разговоре упомянули знаменитого Сен-Жермена, остановившегося, как оказалось, в этом же трактире.