Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки Страница 7

Посещение забегаловки входило в придуманный ритуал. «Чтобы всплыть, надо оттолкнуться от самого дна», – заплетаясь языком, изрек Савичев, когда они забрели сюда случайно после его командировки на БАМ с первым областным комсомольским отрядом. Там Савичев жил в палатке, рубил вместе со всеми просеку под ЛЭП.

Из Тынды он вернулся, будто из «Затерянного мира»: возбуждение сменялось подавленностью, опубликовав несколько добротных текстов, он затаился. Тогда-то они, прихватив портвейна, и забрели в этот гадючник – хотели поужинать в недорогом ресторанчике, но денег не хватало.

– Ну, выкладывай, – нарочито спокойно потребовал Перелыгин, – чего маешься, как Фауст туманный, томный, комсомолку стройотрядовскую забыть не можешь? Понимаю, старичок: ночь, костер, песни под гитару, а вокруг… – Он зажмурился. – Голубая тайга. Мечта, а не жизнь. Ну, давай-давай, не томи.

– Какие комсомолки, – фыркнул Савичев, через стол близоруко посмотрев поверх очков. – Тайга – сплошные неудобства, ты знаешь, что такое тайга? Вот то-то.

– A-а, – закивал Перелыгин, – беда-то какая! Не нашлось отдельной палатки. Но влечение полов, друг мой, сильнее неудобств, хотя некоторые этого и не понимают. Я вот, помню, одной красотке в палатке всю ночь Лермонтова читал, а наутро она мне сказала: «Дурак!»

– Кончай треп. – Савичев слегка стукнул своим стаканом по стакану Перелыгина, приглашая выпить. – Ты как думаешь, многие хотят изменить свою жизнь?

– Понесло тебя, – усмехнулся Перелыгин, – глотнул романтики! Картина маслом! Через двадцать лет нехоженую тайгу разрезает дорога в будущее, а вокруг – города. Москва в цветах встречает поседевших героев в штопаных штормовках на Ярославском вокзале, а они с чувством исполненного долга орут: «Первый тайм мы уже отыграли».

– Я же просил без стеба, я серьезно, – перебил Савичев.

– Хорошо-хорошо, только ответь: если завтра ты полетишь к полярникам, а послезавтра – к шахтерам в Воркуту, вспомни еще про геологов, моряков и шоферов-дальнобойщиков, побывав у них, тебе тоже захочется менять свою жизнь? Если ты такой впечатлительный, иди в ответсекретари.

– Тут другое, – с неопределенностью покачал головой Савичев. – Я ночью проснулся, вылез из палатки, прохладно уже. Народ храпит на всю округу. Ушел подальше, слушаю – звуки разные вокруг, не такие, как в нашем лесу. Иди хоть тысячу верст – все тайга и тайга. Хожу и думаю, никогда мне эти километры не протопать, толком ничего и не понял, как уже пора возвращаться. Подсмотрел вершки – и назад, а чтобы понять, надо до печенок. Но ты не ответил.

– С твоей настойчивостью – в прокуроры бы, – хмыкнул Перелыгин, – или в «маленькие принцы». – Он оценивающе оглядел Савичева. – Хотя какой из тебя, к черту, маленький принц – Гаргантюа. Когда заматереешь, непременно станешь начальником. Внушаешь основательность. С твоими габаритами обязательно становятся начальниками. Не забудь тогда про товарища. – Он пошарил в кармане, ища зажигалку. – А если серьезно, думаю я, старичок, редко кому выпадает счастье, чтобы личность его точно соответствовала месту в жизни, если хочешь, работе, и потому жизнь свою изменить так или сяк хотят почти все. Да мало кто решается – свернешь с торной дорожки, а куда выйдешь, не угадаешь. Просто для одних – это блажь, поболтал, повздыхал и забыл, иным неудачникам, может, и не помешало бы, но на то и неудачники, что ни туда, ни сюда.

Савичев слушал с напряженным вниманием.

– А кто же тогда мы? – спросил он. – У нас хорошая профессия, и нам она нравится, разве нет?

– Мы с тобой и есть типичные среднестатистические неудачники. – Перелыгин дружески посмотрел в глаза Савичеву, словно хотел подтвердить родство душ. – Ты прав, у нас есть профессия, но нет места в жизни, потому что нам еще подавай масштаб, славу, признание и деньги. А такие места пользуются повышенным спросом, и число их строго регламентировано.

– Значит, ты хотел бы изменить вот это все? – Савичев рукой начертил в воздухе какую-то загогулину. – Не перебивай, – остановил он, заметив, что Перелыгин готов съязвить по поводу «этого всего». – Я у тебя спрашиваю: ты хочешь? Уехать куда-нибудь к черту на рога, другой жизнью пожить, денег заработать, в конце концов, а что? – сказал он с вызовом.

«Вон оно как, – ощущая теплый поток радости и приятного удивления, подумал Перелыгин. – Оказывается, дремавший в них до поры до времени бродяжий божок и в Савичева впрыснул свою коварную отраву. И в нем начала прорастать, согревая, смутная надежда, еще непонятная и слабая, готовая в любой момент тихо и незаметно улетучиться. Почему? Да черт его знает, почему: лень, быт и суета. Мало ли о них разбивалось надежд. А потом когда-нибудь, спустя годы, кольнет вдруг что-то внутри, подкатит бессонница, и глядишь с непонятной тоской в окно, наблюдая, как тонут в медленном рассвете звезды. Значит, его это проняло там, в Тынде, – думал Перелыгин. – Хорошо, что я не говорил с ним об этом раньше. Ему надо было самому».

Тот вечер закончился роднящим пьяным трепом, радостью, подаренной открывшейся тайной, сблизившей их еще сильнее. Упиваясь пониманием своего нового состояния, они строили планы, клялись ехать вместе. Тогда и договорились, что в этом гадючнике идея должна быть доведена до полного созревания и воплощения. «Чтобы всплыть, надо оттолкнуться от самого дна, а здесь и есть дно», – боднув головой мутное прокуренное пространство забегаловки, выложил неотразимый, как козырный туз, аргумент прилично пьяный Савичев.

– Самое страшное, дружище, – силясь удержать расплывающиеся мысли, сказал Перелыгин, когда они, нетвердо ступая, вышли на улицу, – самое страшное – возвратиться ни с чем. Не пожалеешь? – Он, хмурясь и плотно сжав губы, посмотрел сбоку на Савичева.

– Э-э, – отмахнулся тот, – чего нам терять? Жизнь пощупаем, она нас поломает – поглядим, кто кого. Кто не рискует, сам знаешь что. – Он обнял одной рукой Перелыгина за плечо. – Это все, старина, – он отвел другую руку в сторону, будто собрался обнять еще кого-то невидимого, – никуда не денется. Как есть, так и останется. О чем тут жалеть?

На другой день Перелыгин уехал в командировку. Вернуться хотел в пятницу, поэтому они договорились сразу же отправиться по известному адресу. Требовалось обрести окончательную моральную уверенность, почувствовать ее друг в друге. В них уже вошел азарт отъезда, подсознательно они уже готовились к нему. Это напоминало увлекательную игру, рождая состояние, отделявшее их от текущих событий.

Перелыгин приехал около четырех пополудни. Не поднимаясь на свой этаж, он прошел в фотолабораторию к Бобу Пашкину и позвонил Савичеву. В крохотной лаборатории тихо играл магнитофон. Виктор Хара, чилийский музыкант, убитый Пиночетом, пел свои чилийские песни. Боб слыл страстным почитателем Кубы, Фиделя, Че Гевары, испанского языка, который периодически начинал учить. Но главным и очевидным достоинством Боба был его талант газетного фотографа. Пока гений кадра колдовал над растворами и пленками, Перелыгин с Савичевым зашли в буфет. Там в это тихое время свободные от газетной вахты журналисты взбадривали себя водочкой или потягивали коньячок из стакана в подстаканнике, с вложенной для «маскировки под чай» ложечкой. На этот раз четверо с неотрывным напряжением следили за пепельницей посередине стола, в которой дымилась наполовину сгоревшая толстая сигара, распространяя сизые слои дорогого аромата.