Жак Реми - Если парни всего мира... Страница 7

Скрипнула калитка. Кармела осторожно притворяет ее, глядя вслед удаляющимся рыбакам. Из темноты внезапно выступает Дженаро. Он караулил у входа. Это небольшого роста паренек, ладно сбитый, широкоплечий, с черными, как смоль, блестящими вьющимися волосами, черными глазами и матово-бледным лицом.

Кармела смеется:

— Ты напугал меня.

Дженаро крепко берет ее за руку повыше локтя.

— Не делай мне больно.

Но высвободиться она и не пытается. Наоборот — льнет к нему, прижимается всем телом. Дженаро нравится причинять ей боль. Ему приятно показать свою силу, он хотел бы, чтобы все девушки боялись его. Кармела тихо шепчет, почти касаясь ртом губ Дженаро:

— Мне надо идти. Отец всю ночь просидит за приемником. Раньше трех не приходи.

Дженаро обнимает ее. Затрепетав, она откидывается назад, но взгляд ее невольно обращается в сторону освещенного окна. Заметив это, Дженаро успокаивает:

— Не бойся, он не увидит.

Да если б даже и увидел их старый д'Анжелантонио, «дотторе» — доктор, как его называют в поселке, разве Дженаро испугался бы? Он не боится никого; да и Кармела всегда поступает по-своему, не считаясь с отцом. Но нарушить закон чести и правила приличия, пренебрегая местными обычаями, — опаснее, чем навлечь на себя гнев старого бандита.

Кармела вырывается из объятий Дженаро.

— Я пошла. Скоро увидимся.

Дженаро не отвечает. Сделав несколько шагов, Кармела останавливается:

— Что ты пока будешь делать?

— Найду, чем заняться.

— А именно?

— Пойду пройдусь.

— Где?

— Там.

Неопределенный жест в сторону пляжа.

— Один?

Молчание. Кармела настойчиво повторяет:

— Один?

Дерзкая улыбка возлюбленного выводит ее из себя. Она подбегает к нему и неожиданно впивается ногтями в щеку Дженаро.

— Ты меня любишь?

— Сама знаешь.

— Хочу, чтоб ты сказал еще раз.

— Люблю.

Может быть, Дженаро только притворяется, что ему больно? Кармела тянется к нему, делая вид, что хочет поцеловать:

— Если ты мне изменишь...

Раздается дикий вопль. Дженаро хватается за ухо. Черт возьми, ну и кусается, противная девчонка! Кармела быстро убегает, дверь захлопывается, за дверью слышен звонкий смех.

Луазо смотрит на часы (часы швейцарские; после бесконечных приставаний ему уступил их проезжий шофер). «Как-то там сейчас Мария? Наверное, ребенок уже родился. Как я мог уехать? — недоумевает Этьен. — Добраться бы до Зобры! Но на чем?» Им овладевает такое страстное желание вернуться к жене, что он готов пройти пешком все двадцать километров пути. Но еще вопрос, отпустят ли его?

Как бы в ответ на его мысли, успевший выспаться Дорзит усмехается, подозрительно уставившись на него.

— Не терпится узнать, что рогат? Малыш-то у тебя не черный, а цвета кофе с молоком, можешь не сомневаться.

Этьен не отвечает. Мысль о том, что Мария могла ему изменить, никогда, даже мельком, не приходила ему в голову. При воспоминании о жене теплая волна нежности заливает все его существо. Сейчас она мучается, кричит, должно быть. Мать говорила, что все женщины кричат. А он, Этьен, далеко. Деревенские матроны уверяли, что она промучится всю ночь. Им-то откуда известно? Каждое рождение — новое чудо, и всякий раз, когда оно свершается, бог склоняется над землей, благословляя семейный очаг. Семья у Луазо честная и порядочная — верующая христианская семья. Единственный грех, в котором Этьен кается на исповеди, это грех гордыни. Прав ли он, считая себя выше братьев своих, потому что те остались язычниками, а он осенен благодатью? Ему бы надо научиться смирению. Увы, никак это у него не получается. Вот, например, несмотря на все свои самые добрые намерения, он не может отказаться от убеждения, что Дорзит и Ван Рильст — грешники, которым уготован ад, а что он сам попадет в рай; конечно, пройдя сначала через чистилище.

Лаланд откинул голову на спинку стула. Пот струится у него по лицу. Крупная капля сползает по носу — он не смахивает ее: капля скользит, набухая, растет, на мгновение задерживается на самом кончике носа и, оторвавшись, падает на плед. Лаланд окончательно вышел из строя. Ему уже все безразлично.

Этьен подходит к микрофону.

— Алло, — вызывает он, — говорит ТРЗ! Отвечайте, кто меня слышит! Умоляю! Не уговаривайте себя, что сообщение уже, вероятно, принято кем-то другим. Возможно, что в такую ночь, как сегодня, вы, только вы поймали наш сигнал. Слушайте меня: человеческая жизнь в опасности. Погибает матрос на корабле. Мы пытаемся его спасти. Помогите нам! Вызывайте ТРЗ... ТРЗ... ТРЗ...

Дорзит и Ван Рильст вздрагивают от неожиданности и теперь внимательно смотрят на негра. На этот раз в их взгляде уже не видно насмешки. Лаланд тоже, кажется, стряхнул с себя оцепенение:

— Возможно, они не понимают по-французски. Давайте я передам это по-английски.

Д'Анжелантонио и Кармела склонились над приемником.

— Что они говорят? Ничего не понимаю.

Девушка знаком велит отцу замолчать. Слишком поздно, его слова уже заглушили доносившуюся из приемника английскую речь. Кармеле часто приходилось слышать этот язык, и она легко его усвоила.

— Они говорят, что кому-то угрожает опасность.

— Надо ответить.

Первое побуждение у д'Анжелантонио — всегда честное. Если он и стал участником неблаговидных торговых операций, то лишь потому, что обстоятельства слишком часто складывались не в его пользу. По крайней мере, так он сам считает. И это, конечно, так, стоит только признать, что человеческие слабости — просто результат неблагоприятных обстоятельств. Д'Анжелантонио — почтенное и уважаемое семейство. Во всяком случае, оно было таким до тех пор, пока Доменико не промотал до последнего гроша все семейное достояние. Не приученный к труду, никогда не имевший определенной профессии, он всю жизнь строил головокружительные, несбыточные, бессмысленные планы. Провал его махинаций вовсе не действовал на него удручающе. Напротив, каждый раз он с новым пылом начинал все сначала, переходя от одной сомнительной сделки к другой, постепенно опускаясь все ниже и ниже. Так, незаметно для самого себя, со ступеньки на ступеньку, он докатился до соучастия в темных делах шайки контрабандистов. Сперва он внушал известное уважение этим нарушителям закона и относился к ним чуть свысока, хотя и с дружеским расположением. Однако постоянные оплошности вскоре подорвали авторитет Доменико — это было окончательным падением. Никто так хорошо не сознавал этого унижения, как Кармела. Мать бросила ее малым ребенком: оставив мужа, она ушла с богатым калабрийским коммерсантом. С тех пор Кармела ее больше не видела. Девочка росла, как дикий полевой цветок, всегда поступала по-своему. Она обожала и вместе с тем презирала отца, обращаясь с ним, как с ребенком. Чтобы доставить ему удовольствие, она вышивала на его носовых платках родовой герб и сама же потешалась над этим с Дженаро и его друзьями.