Николай Леонов - Искатель. 1972. Выпуск №3 Страница 7

В зале стало тихо. Все перестали тренироваться и следили за Зигмундом, а он, не замечая, всеобщего внимания, один стоял в центре зала и широко открытыми, застывшими глазами следил за стремительным полетом снаряда.

— Достаточно, — сказал Сажин и опустил «лапу». — И все-таки, Шурик, при ударе правой ты чуть больше наклоняешь голову. Если противник это заметит, то тебе придется плохо.

Шурик потер перчаткой нос, попрыгал, стряхивая отяжелевшие руки, и оглянулся.

— Зигмунд Калныньш — Советский Союз. Обрабатывает аудиторию.

— А что, красиво работает паршивец. — Сажин зубами развязал на «лапе» шнурки, сунул ее под мышку и крикнул: — Зигмунд!

Боксер поймал «грушу» и подбежал к Сажину.

— Развлекаешься?

— Работаю, Михаил Петрович.

— Не надорвался? — Сажин провел рукой по его груди и посмотрел на ладонь.

— Я мало потею. — Зигмунд со скучающим видом смотрел в сторону.

— Поработай с Шуриком, пусть он атакует.

Зигмунд протянул перчатки, Шурик пожал ему руки, рыжими вихрами он еле доставал до плеча партнера и, насупившись, пошел в атаку. Зигмунд парировал и сказал:

— Только без грубостей, девочка. Без хамства.

Роберт Кудашвили, натянув два шерстяных костюма и свитер, прыгал через скакалку. Пот заливал глаза, стекал по усам, во рту было сухо, и Роберт слизывал соленые капельки. Время от времени боксер поглядывал на песочные часы; три минуты сочился песок, затем часы следовало перевернуть; и опять резиновая скакалка, не касаясь пола, свистела под ногами.

Сажин подошел, взял часы и сказал:

— Брек, Роберт. Сколько весишь?

— Утром было восемьдесят три, — убыстряя темп, просипел боксер.

— И прекрасно, к двадцатому будешь в весе, — Сажин перехватил скакалку, взял Роберта под руку и пошел с ним по залу. — Понимаешь, Шурик перед атакой наклоняет голову. Как я не замечал?

— А когда финтит? — Роберт говорил медленно, стараясь скрыть, что задыхается.

— Нет, в том-то и дело. У тебя ведь было такое?

— Давно, — Роберт вытер лицо и шею. — Надо подождать, пока противник заметит, затем пару раз врезать из обычной стойки.

— Думаешь?

— Поработать на мешке? — спросил Роберт.

— На сегодня хватит. Иди в душ, — Сажин задумался и склонил голову. — Ты обыкновенный гений, Роберт. Удара, конечно, не получится, но… — Он поднял указательный палец.

— Я просто старый боксер, — Роберт снова вытер пот и пошел в раздевалку.

В душевой еще никого не было, Роберт с наслаждением стянул мокрые шерстяные костюмы, сел в шезлонг и вытянул уставшие ноги. Левая ступня побаливала, видимо, перетянул на боксерке шнуровку. Боксер медленно провел ладонями по груди, животу и бедрам. Где-то здесь спрятались лишние два килограмма. Миша прав, полтора сгорит перед соревнованием от нервов. Все в норме, нечего волноваться.

Роберт вошел в кабину, пустил воду и, запрокинув голову, подставил острым струйкам лицо. Подумаешь, тридцать четыре! В городе его называют молодой человек, а в горах — мальчик. Только здесь, на ринге, он — старик. Чушь какая-то! Просто надоел он журналистам и болельщикам, сенсации хочется людям, чего-то нового. Займешь первое место, сухо поздравят, отметят долголетие и в твоем же присутствии станут решать, кто должен занять место Кудашвили. Еще и не умер, а уже наследство делят. Если первое! А если только призер? Шурика за третье место на руках будут носить.

Роберт пустил только холодную воду и запрыгал под ледяными струйками.

Массивные чугунные ворота, прямая аллея, в глубине — собор. Слева от аллеи — памятники, непохожие один на другой. Справа ровные ряды одинаковых мраморных плит, на них золотом написаны имена советских солдат.

Бывая в Вене, Сажин обязательно заходит на кладбище. Это правильно, что ребята похоронены одинаково, строгими рядами в затылок друг другу. Могилы похожи на боевое соединение. И венцы это тоже отлично понимают — здесь образцовая чистота, когда ни придешь, кажется, что прибрали за секунду до твоего появления. Или, наоборот, все сделали один раз, тогда, четверть века назад. Установили здесь чистоту и порядок навечно.

Сажин медленно шел по кладбищу с Карлом. У них был установленный маршрут, который заканчивался на другой половине кладбища, у могилы Иоганна Штрауса. Они никогда не говорили друг с другом о том, почему от солдатских могил идут к могиле композитора. Им обоим ясно, что так правильно, они вообще редко здесь разговаривали. О чем здесь говорить?

И сегодня за час с лишним друзья обменялись двумя-тремя фразами. Уже на улице, втягиваясь в привычный ритм жизни, Карл спросил:

— Ты осуждаешь меня, Миша?

— Нет, Карл, — ответил Сажин. — Ведь до Маутхаузена немногим больше ста километров.

— Я не мщу за прошлое, мне не хочется, чтобы история Маутхаузенов повторилась. Очень не хочется, Миша.

Сажин неожиданно взял Карла под руку и прижал к себе:

— За тобой могут следить, старина?

Карл посмотрел недоуменно и хотел оглянуться, но Сажин удержал его.

— Я не скажу, что у меня нет врагов…

— «Ситроен», сейчас он остановился впереди нас, — перебил Сажин. — За рулем мужчина высокого роста, широкие плечи, маленькая голова. Нашего возраста.

Карл вырвал свою руку, и не успел Сажин опомниться, как маленький австриец подбежал к указанной машине и заглянул в окно.

— Неизвестный тип, — сказал беспечно Карл, возвращаясь. — Думаю, ты ошибся, Миша. Я сейчас ничего особенного не знаю. Кому я нужен?

— Ну а уж я совсем без надобности, — улыбнулся Сажин. — Ты куда?

— Я иду в одно очень серьезное учреждение, — ответил Карл. — Иду хлопотать о пенсии.

…Римас, сидевший в «ситроене», подождал, пока друзья распрощаются, и двинул машину следом за Сажиным.

В холодном кожаном кресле Карл выглядел особенно хрупким и беззащитным. Он несколько виновато смотрел на Фишбаха, который ему вежливо улыбался и терпеливо объяснял:

— Но вы уже здоровы, господин Петцке, и государство не может платить вам пособие. Поймите меня, я бы рад вам помочь…

— Да, да, — согласился Карл, — но у меня двое детей, и даже с пособием мы не очень…

— Поймите, господин Петцке, — перебил Фишбах, — я бы мог выхлопотать вам пособие по безработице, но вы не хотите работать.

Карл хотел уже встать и поклониться, но обратил внимание, как Фишбах нетерпеливо поглаживает ручки кресла, и подумал, что палачам, наверное, много забот доставляли собственные руки. Неизвестно, куда их девать во время простого разговора.

— Мне приходится много ездить, — Карл сжал пальцами переносицу, лицо его стало задумчивым, затем жестким. Он взглянул на часы, при этом на его запястье стали четко видны черные, выжженные цифры.