Виктор Топоров - Приключения 1990 Страница 7

Марина Осипова

Сварила кофе крепости убийственной — пить страшно. Пока этот яд остывает, смотрю в окно, вижу, как выходит из подъезда муж и, поднимая на ходу воротник, спешит к метро. Поторопиться ему не мешает: через полчаса начало утреннего спектакля, он в главной роли. Вечером, когда муж вернется и, вероятно, так же будет сидеть у окна за чашкой кофе, в театр побегу я. Думаю: два года в одном театре и ни единого спектакля, где бы играли вместе. Что это? Принципиальное решение режиссера разобщить актерскую семью в процессе производства во благо искусства? Если так, то, может статься, режиссер прав. Трудно представить, как бы я и мой муж Саша были в состоянии сыграть, скажем, влюбленную пару (по пьесе, кстати, так оно и есть) после сегодняшнего утреннего скандала. Ненавижу скандалы. Утренние — особенно, в них все от эмоций и ничего от логики. Заспанные, вялые, с критической оценкой жизни (утро, оно мудрое, гласит пословица), мы вмиг находим повод для склоки, например: раковина набита немытой посудой — это моя вина, или сломана розетка, холодильник потек, продукты испортились — это вина мужа, и начинаем каркать друг на друга непроснувшимися, сорванными голосами, постепенно припоминая прошлые обиды и недочеты — каждый свои обиды и недочеты другого. Генеральная схема! Отбушевавший только что скандал основывался как раз на раковине.

Пью кофе, обретая ясность мышления и вместе с ним успокоенный вывод: ссориться, конечно, надо реже, но бесконфликтность, что ни говори, — утопия, люди для конфликтов и созданы. Да и жизнь — вечный конфликт всего сущего между собой. Что же касается искусства, достаточно того, что оно — отражение жизни. Ладно. В сторону философию. Мужа я люблю, он меня, кажется, тоже, остальное приложится.

С завтраком кончено, начинается операция под кодовым названием «зеркало и женщина». Слава богу, пока процедуры эти особенного косметического искусства не требуют. Пока. А чему быть после? Вопрос, вгоняющий меня в уныние беспросветное. И обоснованное. Беда во внешности, в том козыре, что, став битой картой, сведет всю мою игру к проигрышу разгромному. Имею в виду игру в театре, кино, но подразумевается под ней жизнь. Моя жизнь. Вот, пожалуйста, конфликт. Красоты и течения времени, жизнь убивающего. Сегодня какое-то философское утро, в самом деле — мудрое. Сплошные каламбуры.

Смотрюсь в зеркало. Ну ничего так — глазки, губки, овал лица... Редкостной красоты в себе не нахожу, хотя твердят, что красива я именно редкостно. Всерьез об этакой уникальной моей смазливости разговор зашел на киностудии, куда притащили меня прямо с дипломного спектакля. У них установка была: найти красавицу и чтобы обязательно редкостную. И вот, стало быть, нашли. Повезло. В первую очередь повезло, естественно, мне, поскольку играла не красоточку и даже не редкостную красоточку, а ту большую роль, о коей отвлеченно мечтают актрисы в час тоски, зная, что в жизни так не везет. Итак, подфартило, был звездный миг славы: интервью, приглашение в театр, узнавание в глазах прохожих... Собственно, все это не в прошлом... Наоборот! Сейчас все видят во мне первую мою героиню. И иного усматривать не желают. Что значит — перестаралась. Теперь имеется ярлык: характерная актриса. Нет, предложений полно, но каких? Принцесса в фильме-сказке, устроит? Нет? Тогда — прелестная мадемуазель в эпизоде сериала о событиях века минувшего. Не нравится это — еще три сценария: два о проблемах сельского хозяйства, один — что-то в стиле «любовь-кровь» из конверта с эмблемой очень периферийной киностудии. Вывод прост и неутешителен: серьезные режиссеры заниматься мной не хотят. В театре наш главный мне напрямик сказал: «Не обижайся, Марина, но тебя я взял по принципу «авось сгодится». Про запас. Одну роль дам, но, считай, в нее ты просто вписалась. Ты способная девочка, но с тобой трудно, у тебя изъян — слишком красива. Это называется: внешность актрисы. В прошлом веке тебе бы блистать, но сейчас иные критерии. Нужны живые люди. Реальные. И чаще рожи нужнее, чем лица. Пойми: ты можешь превосходить по внутренней своей глубине десяток этих рож, взятых вкупе, но режиссеру мороки с тобой все равно однозначно больше. Так что так: вот тебе роль, будь при деле, снимайся и жди перемен. А лучше — ищи их». Словом, дальше твое личное горе. Что ж, спасибо главному и на том. Спасибо за роль, спасибо за правду. Ждать перемен — это, я давно поняла, бесполезно, если их ждать, они всегда к худшему, а вот насчет того, чтобы искать, — занятие перспективнее. Во всяком случае, напроситься на пробы в хороший фильм мне удалось. И, что примечательно, фильм комедийный. Если со своей физиономией прорвусь в комедию... держитесь, маловеры, за бока! Но это мечты. Конкуренты слишком сильны естественными, откровенно комедийными признаками своей наружности, и по сравнению с ними шансы мои колеблются где-то возле нуля. Однако посмотрим. На этом вопросе день сегодняшний должен поставить точку.

Смотрю на часы, и вдруг издалека доходит ошеломляющее воспоминание: радио! Вот-вот должно быть начало записи! Забыла! Ведь убьют же! Господи, как прав муж в претензиях относительно расхлябанности его дуры жены! Надеваю дубленку, сапоги, запихиваю в сумку ключи, кошелек... Ах, да, еще паспорт!

Мелькает: «Радио. Киностудия, там пообедаю... Магазины. Сетка где, черт?! Спектакль. Примирение с мужем. А, посуду опять не успела... Поздно».

Мчусь.

Владимир Крохин

Проснулся, и на меня неудержимо навалилась явь: звон будильника, тупая безжалостная боль в висках, сонная одурь и сквозь ее зыбкую кисею, наполненную тенями ускользающего сна, — аксессуары окружающего меня мира, а именно — квартиры Сашки Козловского, писателя-сатирика-юмориста очень средней руки, квартиры, вмещавшей стандартное барахло типа шкафа, стола, телевизора и им подобного. Кровати. На кровати, на сбившейся желтовато-серой простыне возлежал я, в осколки разбитый вчерашней вечеринкой и ранним сегодняшним пробуждением. Состояние мое было близко к состоянию трупа. Я полагал, легче умереть, чем встать. Но вставать было надо.

Я сунул ноги в холодные сырые башмаки. Постепенно ко мне возвращались все пять присущих людям чувств и способность прогнозировать необходимые действия, хотя при мысли о физической сложности некоторых из них я испытывал тоску. Предметы приобретали четкие контуры, я уже различал пыль на мебели, всякие полутона, осязал запахи, и они были неприятны: в атмосфере квартиры стоял и цвел букет трех перегаров: винного, табачного и чесночного. Дух этот был тяжел и плотен до удивления.

Из соседней комнаты слышался храп и горестные постанывания Козловского. Он еще спал, счастливчик.