Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев Страница 71

Микитка уж ждал её за воротами. Они сладко поцеловались. Ночь была светлая, очень тёплая. Хутор спал.

– К тебе не пойдём, – шепнула Ребекка, – панночка чует, что я вся псиной пропахла! За ужином извела.

– Она догадалась? – перепугался Микитка.

– Да нет, ей запах не люб. Пошли в овраг, что ли!

Собаки выли по всему хутору, как безумные. Из степи откликались волки.

– А где твои? – спросила Ребекка, когда шли мимо конюшни.

– Да я их запер.

Они спустились в овраг, скрытый от луны раскидистой кроной дуба, который рос на его краю. Это был тот самый овраг, в котором Грицко писал портрет Насти. Ребекка знала об этом. Знал и Микитка. Однако, им пришло это в голову лишь тогда, когда уж стояли возле ручья. Ни она, ни он не выразили неловкости, но обоим стало понятно, что от неё теперь никуда не деться, даже и в другом месте. Микитка снял свою свитку и расстелил её на земле. Ребекка присела и погрузила в ручей босые смуглые ноги. Ей становилось с каждой минутою всё тоскливее. Но Микитка обнял её, и она ему уступила – не от большого желания, а в надежде хоть на мгновение ускользнуть от этой тоски, вонзавшей в неё свои крысиные зубы и днём и ночью, и наяву и во сне.

Луна среди редких облаков светила всё ярче. Ручей журчал всё желаннее. Черпая ледяную воду горстями и поднося их к многострадальным своим губам, Ребекка думала о Микитке с огромной жалостью. Он, бесспорно, любит её – так любит, как никогда никто её не любил. Взять его с собой, чтобы потом бросить, когда она и сама ему надоест? Это может кончиться плохо. Да и обузой он будет ей. Нет, они не созданы друг для друга. Но как ему об этом сказать?

Микитка уже оделся. Сидя на корточках, он смотрел на что-то около дуба. С большой тревогой смотрел.

– Что там? – спросила Ребекка, завязывая тесёмки юбки.

– Собака.

Он прошептал это слово.

– Твоя?

– Да нет, не моя. И не хуторская. Чужая.

Микитка говорил тихо, сдавленно, и его тревога передавалась Ребекке. Она всмотрелась. Около дуба, точно, была собака. Она глядела на них, сверкая глазами.

– Она, по-моему, рыжая, – прошептала Ребекка.

– Рыжая. Ух, как смотрит!

Ребекка и не заметила, как Микитка вынул из ручья камень и запустил им в собаку. Раздался визг, и собака с шорохом лопухов исчезла.

– Зачем ты так?

– Не люблю, когда чужая собака приходит в хутор. Это – к несчастью.

Они уселись на свитку. Ребекка стала гладить вихры Микитки и целовать его. Он вздыхал.

– Не грусти, Микитка! Мне с тобой хорошо.

– Но ведь ты не выйдешь за меня замуж?

– Конечно, нет. Тебя проклянут.

– Пускай проклинают!

Ребекке очень хотелось, чтоб пошёл дождь. Как назло, на небе к этой минуте не было даже лёгкого облачка. В глубине степей кричала ночная птица. Страшно кричала.

– Я знаю, что ты уйдёшь, – произнёс Микитка. Ответа не было.

– Ты уйдёшь?

– Наверное. Не собака, а я приношу несчастья. Видишь, сколько смертей!

Микитка заплакал. Ребекка стала слизывать с его щёк горячие слёзы. Он приласкался к ней, и она опять ему отдалась.

Когда шли назад в рассветном тумане, собака снова на них смотрела, высунув морду из-за конюшни. Микитка не обратил на неё внимания. Он шагал с опущенной головою. Но у Ребекки от взгляда зелёных собачьих глаз сжалось сердце. Она прошла с Микиткой до псарни. Ещё раз поцеловав его, побрела домой. Заря расплескалась до середины неба. Такой зари Ребекка ещё ни разу не видела. Днепр, казалось, горел.

Панночка уже не спала. Сидя за столом, она пила молоко из глиняного кувшина. Глаз её был подбит.

– Кто тебя ударил, душа моя? – изумилась Ребекка, садясь напротив неё.

– Спросонок об угол стукнулась в темноте. А ты где была?

– На реке. Купалась.

Сонное лицо панночки передёрнулось. Она встала и заходила по горнице, иногда мотая головой так, что рыжие волосы подымали ветер. На ней был длинный, перепоясанный шамаханский халат с кистями. Ребекка молча ждала.

– Ты должна уйти, – объявила панночка, замедляя шаг.

– Хорошо.

Панночка застыла, уставившись на Ребекку.

– Что хорошо?

– Уйду.

– Так значит, уйдёшь?

– Конечно, уйду, раз ты меня гонишь.

– Сука, – проговорила панночка, и, шагнув к столу, взяла нож. Ребекка вскочила. Панночка двинулась на неё.

– Не надо этого делать, – тихо, но убедительно попросила Ребекка, – ты пожалеешь.

– А вот и не пожалею!

– Ну, тогда режь, – сказала Ребекка, одним движением разодрав на себе шёлковую блузку. При виде её упругих, смуглых грудей ревнивица затряслась. Нож выскользнул у неё из пальцев и громко стукнулся рукояткой в пол. Сделав шаг назад, к лавке, она легла на неё, закрыла лицо руками и зарыдала в голос.

Быстро переодевшись, Ребекка начала собираться. У неё было мало вещей, однако они все перемешались с вещами панночек, и поэтому сборы заняли час. Панночка успела за это время залить всю хату слезами, перебить всю фарфоровую посуду, не поленившись вынуть её со дна сундука, и красочно расписать Ребекке ужасы ада, который ждёт её после смерти, если она предаст человека, который так глубоко её любит и всё готов ей простить. Ребекка не слушала. На губах у панночки была пена. Её мольбы сменялись упрёками, те – угрозами, а последние – грязной площадной бранью. Потом опять шли мольбы – с падением на колени, попытками целовать то руки, то ноги подлой изменщицы и битьём лбом об пол. Всё это сопровождалось клятвами утопиться, прежде спалив весь хутор с церковью и конюшней.

– Дело твоё, – был ответ Ребекки. Тогда несчастная отняла у неё мешок и стала расшвыривать из него собранные вещи по углам хаты. Ребекка стала по новой их собирать. За нею тянулся кровавый след, потому что пол был усеян фарфоровыми осколками. Проколола ноги и панночка, преследовавшая её по пятам и иногда бившая чем попало. Вопреки всему этому мешок был ещё раз уложен. Крепко его держа, Ребекка взяла лежавшую возле лавки шпагу.

– Положи шпагу! – крикнула панночка – да так крикнула, как ещё, пожалуй, и не кричала, – это уж точно не твоя вещь!

– Она мне нужна, – сказала Ребекка. Панночка больше не возражала. Следя за тем, как Ребекка, пристегнув шпагу к поясу, надевает старые башмаки на кровоточащие ноги, она спросила:

– Так, значит, всё?

– Всё.

– Куда ж ты пойдёшь?

– Не знаю.

– А кто вчера говорил, что любит меня больше всех на свете?

– Я говорила.

– Так как же это всё понимать?

– Понимай, как знаешь.

– А если я велю засечь тебя до смерти?

– Я умру.

– Но ведь тебе будет ужасно больно!

– Да, это точно.

– Сука проклятая! – прошептала панночка. Подскочив к Ребекке, она влепила