Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 71

Последним в поселок бурильщиков, убедившись, что ничего опасного нет, вернулся Иван Косых. Как ни в чем не бывало, он напился воды в сенцах, громыхая кружкой о ведро, а войдя в комнату, увидел Поликашина, небрежно повел головой в сторону факела.

– Во огонек, а?

Поликашин не ответил, он, сумрачно нахохлившийся, сидел в углу, притулившись спиной к выступающему из стены горбатому бревну.

– Что молчишь, дед? Язык проглотил? – Косых, не дожидаясь ответа, шаркнул распоротым сапогом по полу. – Видал, дед, чтобы осетр так сапог сумел распороть? До кости мог зацепить…

– А что, разве осетр? – холодно спросил Поликашин.

– Черт его знает. Может, и железяка, – Косых поморщился, – зацепил не помню где. А осетр мне рвал сапог вообще-то. Было такое, когда в рыболовной артели трубил. Только резиновый сапог-то…

– Трубил ли? Может, браконьерил?

– Опять двадцать пять! Тебе говоришь: белое, а ты талдычишь о черном…

Поликашин шевельнулся в углу, выглянул в окно, блики разбежались по его лицу, делая неузнаваемым, чужим.

– Чего огонь-то не зажигаешь? Фонтан и светит, и греет? – хмыкнул Косых.

– А чего зря электро жечь? Годится еще…

– Экономный ты у нас.

– Не тебе чета… Свое-то ты до полушки считаешь, а чужое…

Добродушие с Косых как ветром сдуло. Он метнулся в угол, ухватил Поликашина за борт ватника.

– Ну повтори!..

– А что повторять-то? – Поликашин спокойно оторвал руки Косых от ватника, проговорил, как обычно, свежо и ровно: – Не распускайся-кось, Аника-воин. Если что, окорот найдется.

Косых круто, как солдат на учениях, повернулся. Сдерживая себя, сказал миролюбиво:

– Язык без костей, им до бесконечности молотить можно. Взял бы ты, дед, свою высоконравственную фразу назад, а?

– Слово не птица, – отозвался Поликашин, – вылетело – уже не вернешь.

– Ладно, философ, – сказал Косых остывшим голосом, – копалуху что ж не сварил?

– Вари сам.

– А ты что, моралист, не будешь мясо?

– Не буду.

– Сыт?

Поликашин не отозвался.

– А кто на вертолете пожаловал? Начальство?

– Начальник…

Косых с придыханием зевнул:

– Пока поспим. Минут шестьсот.

Поликашин шевельнулся, провел ладонью по столу, смахивая с него хорошо видимые в свете фонтана хлебные крошки.

– За копалуху тебя под товарищеский суд подвел бы…

– Больно жирно будет, – отозвался Косых. – Теперь не до товарищеского. Теперь кое-кого настоящим судом судить надо.

В другой избе тоже шел разговор. Едва Федор Федорович Чертюк появился в ней, как попросил пожарче растопить печь, затем, сняв шапку и расчесав седину, спросил у Сазакова, в напряженной позе стоявшего посреди комнаты:

– Как получилось, что ударила нефть? А? Да садитесь же вы! Буровую уже не спасешь, и нефть назад не загонишь.

Сазаков присел на табурет, стоящий к нему ближе других, каскетку пристроил на плотно обтянутом штаниной колене.

– Кто ж знал, что здесь нефть есть? – бормотнул сбиваясь; он почувствовал робость перед этим седым и много повидавшим человеком, облеченным большой властью. – Скважина разведывательная. Геология для нефти неподходящая. Бурим же, чтобы убедиться: нефтью не пахнет. А ею вон как запахло… Земля, куда ни ткни буром, всюду нефтью отзывается.

– Глину закачивали? – Чертюк поднялся и, морщась и покрякивая, стянул с себя пальто, свернул его вдвое, положил на кровать.

– Закачивали. – Сазаков нащупал глазами в ноздреватых досках пола неровно обрубленную огромную шляпку гвоздя, окаймленную блеклым ржавым пятном, похожим на силуэт женской головы, и теперь не сводил с него глаз, будто в пятне этом, в шляпке гвоздя заключалась суть ответа. – Я виноват в том, что скважину перелило. Только я…

– Виноваты, не виноваты – не разговор. Думаю, что не виноваты, – непривычным для себя жестким тоном (ох, как он не любил этот тон и как редко к нему прибегал) проговорил Чертюк. – Конкретно, в чем?

– Велел закачивать в скважину облегченный раствор.

– Так. Для ускорения?

– Но никто же не ожидал нефти. Скважина бурилась как пустая. Как непродуктивная. Не ожидали мы нефть, – повторил Сазаков горьким, будто от табака охрипшим, голосом, – нет…

– «Не ожидали», – передразнил Чертюк. – А в результате – целое месторождение. С какой глубины пошла нефть?

– С малой… С девятисот девяноста метров.

– Совпадение какое – облегченная глина и нефть на архималой глубине. Один случай из миллиона. М-да! Идите-ка вы отдыхать. До шести утра. В шесть – аврал. Начнем расчищать площадку…

Наклонившись, он выглянул в окно, всмотрелся в огромный беснующийся язык, в раскаленные, густо переплетенные полосы железа, поваленные на землю, в мрачную глыбу сгоревшей трансмиссии, увидел косматую, плывущую с запада шеренгу облаков, будто спешащую к огню погреться…

Сазаков почти беззвучно встал с табуретки и вышел. Чертюк оперся руками о вымытый до бёлесости стол, подумал, сколько богатства псу под хвост уходит. Ежесуточно.

– Ежесуточно, – подтвердил он вслух, глядя, как на язык пламени уже надвинулся край облаков, и огонь легко пробил его, и красный вымпел пламени заметался вверху, слабо просвечивая сквозь плотное ватное сито.

Много пожаров видел Чертюк в своей жизни – не пересчитать. Он поморщился от проколовшей плечо боли – в который уже раз за сегодняшний день. Боль тоже напомнила об огне, о том, как прорывались они в горячем бою из окутанного дымными космами Днепропетровска к усыпанному осколками речному берегу и первыми переправились на ту сторону, еще занятую врагом. И был рукопашный бой в окопах, жестокий и страшный. Бились кто чем – штыками, саперными лопатками, прикладами винтовок и автоматов. У лейтенанта Чертюка кончились в пистолете патроны, и запасные обоймы были все расстреляны, и он дрался рукояткой, добавляя кулаком, благо силы было хоть отбавляй. А сзади шел ординарец Федя Свищев, прикрывая его, орудовал автоматом, как палицей. И не было в этом странном бою выстрелов – раздавалось лишь сопение, тупые, приглушенные удары, мат да редкие вопли раненых. А потом из боковой ниши выскочил шальной гитлеровец в мокрой и вонючей от пота майке и всадил Чертюку штык в плечо, выдернул и замахнулся во второй раз, и была бы крышка командиру роты, не подскочи Свищев, ударивший гитлеровца расщепленным прикладом автомата. Тот лишь ойкнул сдавленно, заваливаясь на спину… Чертюка переправили через Днепр в медсанбат, а оттуда в госпиталь, и он потерял следы своей роты.

В эту ночь он почти не уснул – до утра пролежал на койке вверх лицом, оглаживая раненое плечо, и забылся уже перед самым рассветом. Но, когда забылся, раздался грохот, будто ахнул залп, от которого Чертюк мгновенно вскочил на ноги, шало закрутил головой. В стене избы, пропоров бревна, как снарядом, застрял синевато-серый камень, окутанный дымом. Еще секунду назад он находился в глубине, фонтан выплюнул его и с силой, как снаряд, всадил в избу, находившуюся к нему ближе других.

Вспыхнул сухой мох в пазах бревен. Чертюк схватил с печки чайник, плеснул через край. В лицо со злым постреливанием ударил пар, ожег щеки. Чертюк, откидываясь назад, плеснул еще.

Потом, уже успокоившись, он подумал, что, доверни камень