Джеймс Купер - Том 7. Моникины Страница 72

Молча, с изумлением и даже с восхищением наблюдал я этот акт грубейшей несправедливости. Кто-то отвел меня в сторону, и я узнал голос бригадира Прямодушного.

— Вы находите, что награда досталась тому, кто ее не заслужил? Вы находите, что в словах вашего наследного принца было больше наглости, чем правды, больше злобы, чем честности? Вы находите, что двор судил несправедливо, на основе прихоти, а не разума, что король, под маской беспристрастия, поступил так, как ему было удобнее, что придворные делали вид, будто воздают должное заслугам, и что в жизни ничто не свободно от привкуса лжи, себялюбия и тщеславия? Увы, я должен признать, что у нас, моникинов, это так Хотя, несомненно, вы, люди, в этих случаях поступаете гораздо умнее. 

  ГЛАВА XIX

Заметив, что бригадир Прямодушный обладает наблюдательным умом и что ему чуждо кастовое чувство, столь часто разжигающее в существах одного вида вражду ко всем прочим, я выразил желание продолжить наше знакомство и одновременно попросил его любезно сообщать мне все, что ему, умудренному опытом и бывалому путешественнику, может прийти на ум касательно обычаев, предрассудков, каковые мы можем тут подметить. Бригадир принял мою просьбу благосклонно, и мы начали прогуливаться по залам. Так как с минуты на минуту должен был прибыть архиепископ Единения, дабы совершить церемонию бракосочетания, разговор, естественно, коснулся положения религии в моникинских странах.

Я с восхищением узнал, что церковные догматы в этом краю, отрезанном от всего мира, опираются на совершенно те же принципы, что и в христианских странах. По верованиям моникинов, они—жалкое скопище негодных тварей, столь скверных по своей природе, до такой степени снедаемых завистью, алчностью и всеми прочими дурными страстями, что не способны сами по себе ни на что хорошее и могут лишь уповать на благость высшей силы мироздания. От них же самих требуется лишь одно: предать себя ей со всем смирением и покорностью. Вследствие такого умонастроения они придают особое значение отказу от всякой житейской суеты, укрощению плоти и воздержанию от пышности и блеска славы, богатства, власти и всяческой роскоши. Короче говоря, необходимо одно: смирение, смирение и смирение. Смирившись до той степени, которая предохраняла их от опасности снова поскользнуться, они обрели надежду на спасение и мало-помалу возвысились до чаяний и блаженства праведников.

Бригадир все еще красноречиво рассуждал на эту интересную тему, когда вдали отворилась дверь и церемониймейстер возвестил появление высокопреподобного отца в боге, его святейшества могущественного и светлейшего прелата, всевластного и трижды благостного святого, примаса всея Высокопрыгии.

Читатель легко представит себе, с каким любопытством я поспешил вперед взглянуть на святого, живущего при том возвышенном строе, какой господствует в великой моникинской семье. Поскольку цивилизация сделала здесь такие успехи, что лишила весь народ, до короля и королевы включительно, какой бы то ни было одежды, я не представлял себе покрова смирения, достойного облечь столпов церкви. Может быть, они, в знак величайшего самоуничижения, сбривают всю шерсть со своего тела, чтобы воочию показать, что за негодные они твари телесно, или же они тщатся достичь небес на четвереньках, показывая, насколько недостойны они вступить в обитель чистых духом, держась прямо и уверенно? Ах, эти мои фантазии лишь показали, как ошибочны все заключения тех, чей ум не просветлен достижениями крайне утонченной цивилизации! Его святейшество высокопреподобный отец в боге был облачен в мантию, удивительно тонкую, красивую и сотканную из десятой части волосков всех граждан Высокопрыгии, которые охотно подвергались бритью для удовлетворения нужд своего смиреннейшего святого. Мантия, сотканная из такого количества материала, не могла не быть очень велика, и мне показалось, что прелату трудно управляться с таким обширным одеянием, тем более, что каждый год ему ткалась новая мантия.

Меня охватило желание увидеть хвост священной особы. Зная, какое значение жители Высокопрыгии придают длине и красоте этого придатка, я, естественно, предположил, что святой, носящий такую ослепительную мантию, должен прибегнуть к какому-то особому способу, дабы доказать свое смирение в отношении этого деликатного предмета. Я убедился, что обширные размеры мантии скрывают не только фигуру, но и почти все движения архиепископа. И потому я весьма сомневался в успехе, когда повел бригадира к епископскому шлейфу. Но я вновь обманулся в своих ожиданиях. Вместо того, чтобы быть бесхвостым или скрывать под своей мантией хвост, ниспосланный ему природой, его высокопреосвященство имел целых шесть хвостов, то есть свой собственный и еще пять скрепленных с ним каким-то способом, измысленным клерикальной хитростью, — каким, объяснить не берусь. «Один налезал на другой», — как выразился затем капитан. Этот необыкновенный шлейф волочился по полу, и в этом я, при своих неизощренных способностях, обнаружил единственный признак смирения в особе и внешнем облике этого достославного образца Пастырского самоуничижения и простоты.

Однако бригадир не замедлил просветить меня на этот счет. Он объяснил мне, что церковная иерархия в Высокопрыгии наглядно выражается числом хвостов. Так, дьякону положен хвост с половиной, священнику без прихода — хвост и три четверти, с приходом — два. Настоятель носит два хвоста с половиной, архидьякон— три, епископ — четыре, примас Высокопрыгии—пять, а примас всея Высокопрыгии — шесть. Происхождение этого древнего и, разумеется, весьма почитаемого обычая связывалось с учением некоего знаменитого святого, который доказал со всей убедительностью, что чем дальше хвост, это вместилище разума, то есть духовного начала моникинов, находится от скопления материи, или тела, тем более независимым, логичным и одухотворенным должен он быть. Эта мысль вначале имела поразительный успех. Но время, не щадящее даже хвостов, породило в церкви раскол: одна секта считает, что для укрепления церкви следует добавить к украшению архиепископа еще два звена, а другая во имя реформы требует, чтобы два звена были удалены.

Эти объяснения были прерваны появлением из разных дверей невесты и жениха. Очаровательная Балабола шла с умилительно скромным видом во главе блестящей свиты из благородных девиц, которые, согласно строгому брачному этикету, опускали взоры к ногам королевы. С другой стороны, милорд Балаболо, сопровождаемый наглецом Высокохвостом и другими своими приятелями того же пошиба, шествовал к алтарю гордо и самоуверенно, как тот же этикет требовал от жениха. Как только обе стороны заняли свои места, прелат приступил к совершению обряда.