Дарья Кузнецова - У удачи два лица Страница 8

Правда, ничего толком налогичить я так и не смогла. Разве что сумела предположить, с какими такими «нитями» работает Кай и учит работать свою шебутную подружку. «Ткань реальности» — это не совсем фигуральное выражение. Наш мир действительно как будто соткан из бесконечного множества переплетающихся нитей стихий, эмоций, мыслей, воспоминаний и временных потоков. Некоторые из них, вроде времени, нематериальны, и именно с ними мы взаимодействуем через зеркала. Зеркала врут, и в них всё наоборот: в отражении мысль гораздо весомей существующего в реальности предмета. А здешние мастера нитей, вероятно, работают с другой половиной потоков, материальной. Было бы интересно увидеть это воочию.

Дальше вместо рассуждений в голову полезли воспоминания. Например, вспомнилось, что когда я ещё была ребёнком, у мамы однажды разбилось её большое зеркало, с которым она всегда работала. Причём в тот момент оно было плотно занавешено, и рядом с ним никого не было. И я всё никак не могла припомнить, сколько лет мне было в тот момент и сколько лет прошло с того события. Интересно, уж не то ли самое возмущение, ослепившее плетущих, было тому причиной?

А потом вспомнился Тур. Расслабленно развалившийся в плетёном кресле на веранде, потягивающий сок из бокала, щурящийся на садящееся солнце и с лёгкой улыбкой в уголках губ что-то рассказывающий, сопровождая это обильной жестикуляцией свободной рукой. У него вообще была привычка всегда подкреплять слова жестами, как будто нужные эмоции не удавалось впихнуть в интонации и мимику. Солнце золотило прихотливо торчащие во все стороны вечно взъерошенные вихры, придающие этому солидному умному мужчине вид хулиганистого подростка. Каждая чёрточка его лица, — узкого, резного, с тонким носом, упрямым острым подбородком, резко очерченными скулами и яркими золотистыми глазами, — сейчас всплывала в памяти с болезненной чёткостью, стоило только закрыть глаза. Как и гибкое красиво вылепленное тело; поджарый, пропорционально сложенный, он напоминал собой хлыст. И быстрыми порывистыми движениями, и резкой бескомпромиссностью суждений — в том числе.

Вспомнились ребята. Степенный основательный тускло-золотой Янидар, начальник охраны. Задумчивый и мечтательный, на мой взгляд совершенно не подходящий для этой работы, Иржан; его чешуя была потрясающе красивого цвета, скорее бронзового, чем золотого. Тёмно-золотой язвительный, но болезненно благородный и честный Тумарин. И яркий, причём весь какой-то вопиюще яркий даже в человеческом облике, вспыльчивый и пугающе энергичный Манавур; совсем ещё мальчишка, даже моложе меня.

Вспомнилось, как бились светлые крылья Тура, когда он падал вниз, на голубовато-белый слепяще-яркий лёд, многовековым панцирем сковавший безразличные чёрные скалы. Судорожно, хаотично, как будто не хотели разбиться вместе со всем остальным телом, лишившимся головы; или, может, мне так казалось, а на самом деле их просто рвали острыми холодными когтями восходящие потоки?

Не обращая внимания на текущие по щекам слёзы и уже не испытывая беспокойства от необходимости ступать босыми ногами по холодной земле, я скользнула к выходу. В этот момент мне было глубоко плевать и на все рекомендации Кая, и на всем недовольного Ивара, и на весь этот разнокалиберный зверинец. Сознание один за одним выталкивало на поверхность обрывки воспоминаний о короткой жестокой драке, давшей Стервятнику хорошую поживу; мужчины дорого продавали свои жизни.

Прошёл первый шок от собственного воскрешения, отступила тревога за жизнь, схлынула жгучая волна любопытства и, наконец, пришло осознание всего произошедшего. И способа справиться со всем этим на земле я не видела.

Почти ничего не видя перед собой, я вышла из палатки через довольно просторный тамбур, в котором, кажется, тоже имелась какая-то мебель. И всем своим существом потянулась к высокому чистому небу, совсем не похожему на горное; светлому, тускловатому, подёрнутому лёгкой дымкой.

Меня окликнули по имени, но я даже не глянула в ту сторону, расправляя крылья и поднимаясь вверх. Всё выше и выше, пока воздух всё ещё может служить опорой. Туда, где тяжело дышать, где холод сковывает тело, болью прокатываясь по напряжённым мышцам часто и тяжело плещущих крыльев. Растворяясь в бесконечной безразличной ко всему живому синеве, чтобы, достигнув предела, сложить уставшие крылья и камнем рухнуть вниз с тихим протяжным рыком, переходящим в стон.

Земля кружится где-то очень далеко вверху, стремительно падая на голову. Воздушные плети оглаживают чешую, не способные причинить вред ни длинному гибкому телу, ни плотно окутавшему его кокону крыльев. Солнце висит где-то сбоку, слепя и дополнительно дезориентируя в пространстве.

Потом, когда столкновение уже кажется неизбежным, выровнять падение и выйти из пике. Держать, стиснув зубы, выворачивающий суставы и рвущий тонкую перепонку ветер, — пока крылья не превратятся в сгустки жгучей, острой, безжалостно отрезвляющей боли. Выплюнуть небу в глаза слепящее голубое пламя, — долгим выдохом, пока не останется ни воздуха в лёгких, ни огня в душе. Выплеснуть в этом единственном выдохе всю боль, всю тоску об ушедших, всю ненависть к убийцам. И заставить себя вспомнить, что никто и никогда не уходит бесследно, и зеркала этого мира ещё отразят родные золотые глаза, — не сейчас, но когда-нибудь.

Просто уйти за любимым.

Гораздо сложнее отпустить его одного…

Позволить измученному телу опуститься в высокую траву, уткнуться в неё лицом, обхватить ничего не чувствующими человеческими руками вздрагивающие плечи и разрешить ласковой темноте забвения окутать сознание, спеленать, убаюкать и на неопределённо долгий срок укрыть от всего мира. Там, в темноте, спрятать всё, что оказалось неспособным вместить небо. Про запас, когда выдастся шанс предъявить этот счёт кому-то, пусть даже — самому Дракону. И там же, в этой же темноте, отыскать способность жить дальше, верить в лучшее и вновь расправить крылья.

Сон опять был мерзкий, причём ещё хуже, чем предыдущий. В очень тесной клетке я билась, пытаясь освободиться, калечась о прутья. И всё никак не могла остановиться, прекратить эту бесполезную самоубийственную борьбу с равнодушным железом; меня вёл жуткий, парализующий волю страх.

К счастью, сон этот оказался недолгим. Ррванулась сильнее, прутья подались… и я резко села на койке, обшаривая окружающее пространство шальным взглядом.

Место узнала сразу: всё тот же лазарет. И рубашка та же самая или очень на неё похожая. А вот дальше начались отличия. Во-первых, на дворе явно была ночь. Во-вторых, состояние моё оставляло желать лучшего: всё тело ломило, от слабости шатало, во рту был мерзкий металлический привкус. В-третьих, не отличалось радужностью и настроение; было мне тяжело, горько и обидно. Но, впрочем, если сравнивать с разъедающей сердце болью и ненавистью, царившими в душе до похожего на обморок сна, можно сказать — весьма неплохо. Ну и, в-четвёртых, я была не одна.