Андрей Бильжо - Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора Страница 8

– Там, на столе, мы тебе оставили…

В лунном свете стоял граненый стакан, до краев полный водки. Я, конечно, уже выпивал. Но перед сном? Романтик, я считал, что выпивают, чтобы пообщаться.

– Выпей, выпей… Мухи не будут кусать!

Как будущий врач я должен был все испытать на себе. И я махнул. Спал в этот раз, в отличие от других, как убитый. Проснулся весь покусанный мухами. Больше я не экспериментировал.

Вообще Серебряные Пруды были мрачноватым местом. Пруд там вообще был один и вовсе не серебряный. Гуси, правда, были. Глядя на клинья перелетных птиц, они беспомощно били крыльями, не в силах оторваться от земли. Так и людям хочется иногда улететь куда-нибудь, но всегда что-то держит здесь.

Так вот, про мрачность. Где-то за сараем я, романтик, случайно наткнулся на отрубленную коровью голову. Она просто, по-бытовому, валялась в грязи. В ее открытых мертвых глазах отражалось и двоилось живое небо бабьего лета, по которому плыли облака. На глазах с небом сидели мухи, видимо наслаждаясь тем, что корова не прогоняет их хвостом, и не понимая, что хвоста, как и туловища, у этой коровы нет вовсе. Так же, по-бытовому, в колее в полколеса спал, положив ладошки под голову, как ребенок, местный колхозник. Был рабочий полдень, и ярко светило солнце. На колхознике тоже сидели мухи, и он тоже не прогонял их.

Все девушки, к счастью, были здоровы. Вызывали меня в основном по поводу болей внизу живота. И я всех, у кого месячные, освобождал от работы. Девушки это, конечно, быстро поняли. Когда на работу не вышло пол-отряда, меня вызвал к себе его командир.

– Нам картошку надо убирать, а ты здесь развел лазарет! – орал он.

Я внимательно его выслушал, после чего предложил ему проверить, обманывают ли меня студентки, и если да, то написать ректору моего медицинского института письмо, чтобы меня отчислили как неуспевающего. После этих слов командир заткнулся. Я-то отлично понимал, что девушки меня обманывают, но уж слишком они были хороши, и мне их было слишком жалко. А еще мне было приятно, что меня они любили, а его – нет.

Дорогу из Серебряных Прудов в Москву я помню плохо. Но то, что приехал немного другим, – это точно. Вообще, мы всегда возвращаемся немного другими.

Вагон 11. Загогулина

После окончания медицинского института и получения диплома, где в графе «специальность» было обозначено «лечебное дело», меня ждало распределение. Стоя перед комиссией, я заявил, что хочу дальше учиться на психиатра, но выяснилось, что мест в ординатуру по этой специальности нет. Нужен был блат, а его не было тоже. Вот здесь и появился Сурен Сиропович: «Хотите путешествовать? Хотите плавать? Увидеть дальние страны, моря и океаны, пальмы и белые пароходы?..»

Дальше я уже не слышал. Я уже это все видел и уже куда-то плыл. И приплыл. В НИИ гигиены водного транспорта. Я все время вру, когда говорю, что работал в НИИ морской медицины. Просто это второе, придуманное мной название звучит романтичнее и суровее. Как-то по-мужски. А в первом случае огорчает унизительное для врача (все-таки лечебное (!) дело) слово «гигиена». Это легкомысленное «гиги», это японское «йена» и это непонятно откуда взявшееся «гиена». В общем, все в целом не очень гигиенично звучит. А потом еще это название кандидатской диссертации, случайно попавшееся мне на глаза и запомнившееся на всю жизнь: «Гигиеническая оценка перегретого подсолнечного масла». Правда, тошнит уже от названия? Какая должна быть, интересно, самооценка у автора? По-моему, желание уйти из жизни, отравившись этим самым перегретым подсолнечным маслом, должно было его не покидать. Красивый был бы суицид!

В общем, я попал в НИИ ГВТ. Звучало это еще страшнее. Да-да, так и говорили, как подумалось: НИИ ГаВнаТе. Это отдельная поэма. Изучая физиологию труда капитанов дальнего плавания, я много ездил по портовым городам нашей родины. Так я оказался в Архангельске 78-го года. Капитаны учились тому, как не столкнуться с другим судном в океане. А сталкивались они часто, особенно на тренажерах. Здесь-то я их как раз и обследовал. А еще они писали в пробирки, которые я маркировал и отправлял в термосы с жидким азотом, предназначенные для хранения спермы быков-производителей.

Жил я в Архангельске у Тараса Григорьевича Шевченко. Нет-нет, это не шизофрения. Он был мужем тети моей жены. Выдающаяся личность. Бывший летчик-испытатель, в то время он был крупным областным начальником по газу. Неуемный мужик! Энергия валила через край. Он громко хохотал, громко говорил, улыбался всем ртом, показывая белые, местами золотые зубы. Всех обнимал, теребил, угощал. И пел. Причем петь начинал после первой рюмки, а потом и пить продолжал, и петь. Его репертуар был бесконечным и состоял из советских эстрадных песен, которые я тогда не переносил, но он действовал на меня как удав на кролика, и, загипнотизированный, я ему подпевал. В тот вечер мы все это проделали, то есть выпили и попели, и Тарас Григорьевич посадил меня в поезд Архангельск – Москва, щедро снабдив дефицитной рыбой – палтусом, омулем, сигом. «Провожающих просьба освободить вагоны». Поехали. А окно-то в купе закрывается не до конца. А за окном-то апрель. Проводница, как выяснилось, в соседнем вагоне. Пошел искать. Нашел. В купе накурено, сидит проводница – здоровенная баба – и три мужика при ней. Что-то пьют.

«Садись к нам, борода». Это мне. Сбегал, принес рыбы: «Угощайтесь…» – «О! Вот это да!» Стали расспрашивать, кто да что. Я в модных дымчатых, каплевидной формы очках. Москвич. Врач. Интересно. «А спирт будешь? Раз врач, должен спирт пить! Ты ж мужик! Давай!» Это с подъёбкой. Мне наливают в стакан тонкого стекла, что предназначен для знаменитых железнодорожных подстаканников, чистый спирт. До краев. Тишина. Кадр из фильма «Судьба человека». Я – Сергей Бондарчук, они – фашисты. Медленно выпиваю стакан чистого спирта (даже сейчас страшно), периферическим зрением фиксирую, как меняются лица врагов. У них отвисают челюсти. Я их сделал! Ставлю стакан. Встаю. Главное – дойти до купе. Вспоминаю, зачем пришел (сильно дует из окна).

Что-то говорю проводнице, прошу ее как-то помочь. Она смеется. Точнее, ржет, и все три мужика ржут. Цепляюсь с кем-то словами. Бац! Бац! Я получаю несколько раз в глаз, под дых и тихо отползаю. Все. Конец фильма.

На следующий день я проснулся с огромным фингалом под глазом, с разбитой физиономией и – о ужас! – с разбитыми дымчатыми очками, которые были сделаны по фантастическому блату (1978 год!). Моя модная оправа потеряла свою каплевидную форму. Во рту не сухость – наждак. На душе – витальная тоска. Стук колес синхронен стуку в висках. Спирт, спирт, спирт… Изуродованные очки, они напоминают мне о том, о чем хочу как можно скорее забыть. Надо их срочно восстановить и получить еще одни, они должны были быть готовы к моему приезду. Они прикроют бланш под глазом, завтра же на работу в НИИ ГВТ. Где ты, моя Москва? Никогда я так не хотел в свой родной город. Наконец-то перрон. Ярославский. Такси. Быстрей, быстрей домой. Первое, что я делаю, войдя в квартиру, звоню очковому мастеру.