Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах Страница 8

дым из дверей чайханы. Конюхи шаха прискакали с пастбищ на своих взмыленных лошадях, белых и пегих, они погоняют их криками и несутся галопом по гравийной отмели. Солнце уже высоко, белое, полуденное. Кажется, будто ветер несет его вместе с облаками и пылевыми вихрями. Глаза устают смотреть на противоположный берег. Серые скалы, синеватый базальт, болезненная безнадежность. Если долго вглядываться в черный, быстрый, переменчивый поток воды, то начинает кружиться голова, появляется какая-то тревога.

И тогда ты думаешь, что нужно встать, выпрямить ноющую спину. В послеполуденные часы, растянувшись на раскладушке в теплой и сумрачной палатке, понимаешь, что отдохнуть не получится. А потом безнадежный ужас ночных часов! Он пройдет, начнется новый день, наступит серовато-желто-золотой рассвет, и произойдет чудесное превращение реки: ночью это лунный поток, черный, но всё равно зеркальный, всё в нем множится, становится плоским, склоны растягиваются, а скалы раздвигаются в стороны; широкий, распластавшийся лунный поток, в котором кверху брюхом скользят спящие – или мертвые? – рыбы.

Днем: стремительный горный поток, серебрящийся на камнях, весь в солнечных бликах. Новый день!

Но с чего начать? Разве еще вчера не было тысячи важных дел? Ходить по лугам, плыть вниз по реке, карабкаться на скалу, чувствовать ободранными ладонями шершавые, горячие камни; вся долина как на ладони – ее пастухи, ее стада и юрты кочевников, ее полторы сотни лошадей, ее белые песчаные отмели; парящее облачко (или дым) вокруг вершины Дамаванда, сон и ощущение тепла спросонок, а вечером можно ходить по мелкой воде у берега и забрасывать удочку. Вот жизнь была!

И что же изменилось с тех пор? Медленно поднимаешь руку, сжимаешь в кулак. Но кулак никак не сжимается. Он вялый и пустой, ужасно утомительная болезнь уныния, хуже малярийной лихорадки, от нее уже ломит в спине, в коленях, в затылке. Ладони становятся влажными, разговор требует невероятных усилий. Встать и идти! Быстро бьется сердце, идешь вдоль берега, скорее, чтобы не поддаться искушению и не лечь на землю, не заплакать от слабости и безутешности. Да нет, слез не будет. Всё много, много хуже. Это одиночество.

Ветер и горы вокруг – даже не враждебны, лишь чересчур огромны. Ты просто теряешься в них, и всё теряет смысл, и все твои усилия уносит ветер… Можно ли сбежать, думаешь ты, и только ради самосохранения заставляешь себя идти дальше. Начинаешь бормотать имена людей, которых, наверное, любишь. Ужасно, что их тоже уносит, их лица распадаются на осколки, меркнет их взгляд, а тело далеко-далеко, недостижимо, потеряно… Нет, думаешь ты, внезапно ощутив готовность к чему угодно – это не может продолжаться, даже четверть часа, нужно найти что-то, нужно найти выход, и ты хватаешься за ремень, упираешься кулаками в бока, съеживаешься, отряхиваешься. Ты вдруг замечаешь, что всё это время сжимала зубы. По тебе течет пот, трудно дышать, но в сердце снова всё тот же страх, почти тошнота, и ты на краю, на краю —

Ты становишься на колени, откинувшись назад на ветру. Так будет всегда, думаешь ты, всегда. Мама, думаешь ты (как одно только имя помогает заплакать!), я что-то сделала неправильно, еще в самом начале. Но это была не я, а жизнь. Все дороги, которые я выбирала и которых избегала, закончились здесь, в этой «счастливой долине», из которой нет выхода, поэтому она так похожа на место гибели. Долину наполняют вечерние тени, они мягко скользят с дальних гор, накрывая склоны и спящие стада, прилепившиеся к ним, как пух. В ночном свете мягко проступают вершины и гребни, друг за другом: кулисы края света.

Ты встаешь, немного успокоившись. Робко думаешь о тех возможностях, что существуют где-то в тумане, вдали от этой страны. О менее суровых краях, о зеленых холмах, голубых озерах, белых парусах, о радости, еще о городах, где вид из окна на оживленные улицы, о пароходных гудках в порту, о темных винных погребках в провинциальном городке, об улице, которая ведет к дому через холмы, вдоль берега озера. Робко и страстно ты ищешь лицо, полное тепла, которое поможет вернуться в ту доверчивую жизнь, когда дышалось полной грудью. Ах, настанет день, когда всё получится…

А на обратном пути – теперь ветер дует в спину – ты стараешься держаться подальше от реки; ты боишься, что в тех местах, где вода глубока, темна и течет медленно, захочется соскользнуть вниз, погрузить лицо в эту прохладу и ждать, пока не исчезнут все беспокойные и болезненные ощущения. Ты идешь по тропе, протоптанной мулами, не сводя глаз с палаток.

Ангел (посвящается Каталине Крейн)

Той же ночью в мою палатку пришел ангел. Со своей раскладушки я видела, как он откинул полог и вошел, не пригнувшись, хотя вход был слишком низким даже для моего смертного роста. Он стоял в тени, но я его видела.

– Я вернулась, – сказала я.

Он стоял там, и не знаю, смотрел он на меня или нет. Скорее всего, взгляд его еще блуждал где-то снаружи, в ночных горах, от него исходило такое же сияние, что окружает заснеженную вершину Дамаванда.

– Мне было очень трудно, – сказала я, помедлив.

– Да, – ответил ангел, – знаю, тебе было ужасно тяжело: ведь я боролся вместе с тобой.

И я вспомнила, как боролась с ангелом за мою жизнь, которую считала пропащей.

– У меня было почти непреодолимое желание, – сказала я, – соскользнуть с берега и погрузить лицо в темные, прохладные воды смерти. Да, я хотела умереть. – Я видела, что он кивнул, и продолжила: – Это было последнее искушение, но не самое страшное. Я отошла от палаток, когда стало совсем невыносимо…

– …когда ты решила, что больше не можешь это выносить, – поправил меня ангел.

– …и пошла по высокой траве, которая растет на берегу реки, потом по низкой траве, где живут кузнечики, потом по пастбищам. Ветер дул мне в лицо, мне хотелось отвернуться, лечь на землю и ничего не знать. Я почти решилась…

– Но ты продолжила путь.

– Но я продолжила путь, и ветер дул мне в лицо. Я шла по холмам, обходя верблюдов, которые там паслись. Пастушьих собак я тоже старалась обходить.

– Меня ты обойти не смогла, – сказал ангел.

– Потом я пересекла дно долины. Ты видел, как я сжимала зубы, вцепившись в пояс, что я не кричала и не плакала?

Он не отвечал. Я слышала только ветер, трепавший растяжки и стены палатки.

– А потом? – спросил ангел.

– Потом я подошла к холму, который мне до того казался ужасно далеким. На